Она на секунду зажмурилась, а потом без запинки произнесла как стишок на детсадовской елке:
— Кременчуг, главный почтамт, Павлу Федоровичу Смолянинову, до востребования. — И затем важно добавила: — Кременчуг — это такой город, только далеко отсюда. А Смоляниновы — это как раз мы с мамой. И папа тоже.
И вздохнула отчего-то, совсем как большая.
— Слушай, — сказал Вадим. — А как твой папа узнает, что вырос цветочек?
— Ну, как? — девочка, казалось, размышляла вслух. — Сам-то он, конечно, не узнает. Но его же можно предупредить. Понимаешь?
— Письмо напишешь? — кивнул Вадим.
— Может, и письмо, — согласилась Варенька. — Или как-нибудь по-другому. У него же в адресе сказано: «до востребования». Значит, надо потребовать, и он приедет.
— А как это — потребовать? — заговорщицким тоном прошептал Вадим и подмигнул девочке.
— Уж как-нибудь, — ответила Варенька. — Но он обязательно услышит, я постараюсь.
«Эта, наверное, постарается, — сказал себе молодой человек. — Так постарается, что уж коли кто однажды по недомыслию или из корысти вздумает встать на ее пути, тому не покажется мало. Вот уж поистине, не стой на пути у высоких чувств… Понял?»
И он встал, выпрямился, чувствуя теперь в затекшем теле одновременно и легкость, и некую широченную, пока еще сохранившую объем прошлого, но не обременяющую пустоту, протянул руку девочке и улыбнулся.
— Ну, что, давай прощаться, Варюха? Время-то и вправду позднее, всем нам спать пора. И счастливо тебе вырастить цветок… для папы.
— Да совсем и не в цветке дело-то, — засмеялась Варенька. — В нем же теперь твой огонек будет, дядя Вадик. Вот я его папе и передам, когда он вырастет.
— Огонек? — полуутвердительно произнес Вадим.
— Ну, да, — кивнула девочка. — А цветок Кактусевичу останется, он ему нужнее.
— Я-а-сно, — протянул Вадим. Он присел на коленки, осторожно притянул к себе Вареньку и заглянул ей в удивленные, уже немножко дремлющие глазенки.
— Знаешь, мне тут пришла в голову одна мысль. Только ты сразу не возражай, ладно? Как и я?
— Хорошо, — согласилась Варенька. — А про что?
— Я бы, сударыня моя Варвара, не советовал тебе сразу давать папе этот огонек.
— Почему?
— Да потому что этот огонек, наверное, не для каждого, — задумчиво произнес Вадим. — Вдруг он твоему папе не подойдет, и он заболеет или… еще чего? Ты не думала на этот счет? Может, лучше про этот огонек будем знать только мы с тобой? А папа — он и без огонька твой папа, и ты его и так любишь, как я понимаю. Правильно?
Девочка помолчала минуту, а затем покачала головой.
— Ты ничего не понимаешь. Я ведь для папы огонек не так просто буду беречь.
— А как?
— Чтобы он маму больше… не боялся, — тихо произнесла Варенька. — И не бил. Он просто не знает, какая мама хорошая. Но я верю, огонек ему поможет, и он все поймет.
«И тогда уж точно вернется», — договорил про себя Варенькины слова Вадим. Он сглотнул подкативший к горлу противный жирный ком липкого страха, погладил ее по голове и поднялся.
— Ладно. Если веришь — пусть так и будет. Ну? Будь здоров, малыш!
— И ты тоже, — кивнула Варенька, после чего осторожно зевнула, но воспитанно прикрыла уголок рта ладошкой. — И спасибо тебе за огонек. Ты очень добрый, дядя Вадим. Я обязательно расскажу о тебе папе. Ну, когда он к нам вернется.
«Вот теперь мне уже точно не стоит здесь оставаться, — подумал Вадим. — Дальше здесь обязательно что-то начнется снова. Но лучше, если без меня. И так будет лучше для всех».
На прощание он помахал рукой. Девочка подняла руку в ответ, и Вадиму стало не по себе: ему показалось, что на ладошке Вареньки еще бледно светился отсвет янтарного зайчика.
Он вздрогнул, вытер кулаком глаза, и видение тут же исчезло. Вадим приложил ладонь к щеке и слегка покачал головой по-медвежьи, показывая Вареньке, как ей нужно будет крепко спать после того, как он уйдет. Та тихонечко и счастливо засмеялась, уже непритворно зевнула и, не дожидаясь его ухода, залезла в постель. Когда она выключила ночник-«светлячок» и обернулась, Вадима уже не было.
Варенька пожала плечами и посмотрела на подоконник, туда, где в горшке темнел круглый кактус. Тут же радостная и беззаботная улыбка осветила ее лицо, она помахала цветку и счастливым мышонком скорее юркнула под одеяло. Спустя несколько минут девочка уже крепко спала.
На цыпочках Вадим тихо прошел через темную гостиную. Комната была пуста, и он понял, что больше ему не нужно здесь ничего и ни о чем говорить; в этом странном, затаившемся доме, который еще вчера казался ему радостным, праздничным и многообещающим. Возле прихожей мужчина не удержался и бросил короткий, почти вороватый взгляд влево. Дверь в кухню была плотно прикрыта. Почему-то он испытал мгновенное облегчение при виде этой закрытой отныне для него двери.
Надеть ботинки и дубленку было и вовсе минутным делом. Он торопливо намотал шарф, нахлобучил шапку и окинул сосредоточенным взглядом замки. В тот момент, когда Вадим открывал последнюю защелку, ему показалось, что тихо скрипнула дверь в кухне. Через полминуты он уже стоял на улице.
Фонари тут горели через раз, но снег был плотно утоптан, и Вадим рванул через дорогу, чтобы выйти на параллельный широкий проспект. «Не сяду ни в автобус, ни на „мотор“, никуда! — твердо сказал он себе. — Буду идти, пока из головы не выветрятся все сегодняшние мысли. Или пока не засну».
И он зашагал поперек всех улиц и бульваров, пересекая трамвайные пути и перешагивая дорожные парапеты. Потом углубился в парк и забрел в самый конец, где неожиданно попал в тупик. Затем сообразил, что перед ним — просто череда не то киосков во тьме, не то каких-то сараев. Вадим на ощупь отыскал лазейку между ними и выбрался, после чего в замешательстве остановился. Вокруг стояла большая толпа, и светили прожекторы. Он очутился на большой парковой елке возле катка.
Тогда Вадим решил обойти народ. Он свернул за высоченный помост и вдруг натолкнулся в полутьме на длинную и мрачную фигуру, вылезавшую из-под помоста, где до этого, видимо, и скрывалась с неизвестной целью. Вадим с ходу затормозил, а фигура выпрямилась в довольно-таки приличный рост, шмыгнула носом и сумрачно произнесла:
— Мужик, огоньку не найдется?
— ?!!
В первую секунду у Вадима захолонуло сразу все: и сердце, и дыхание, и чуть ли не все пищеварительные органы вкупе с центральной нервной системой! А потом он разъярился, оглушительно и гневно расхохотался фигуре прямо в область лица и сунул ей под нос фигу.
Фига, хоть и в зимней перчатке, была немедленно опознана как обидный и вызывающий жест недоброй воли. Вадима тут же осветили вопросительным фонариком, и он увидел стоящего напротив Деда Мороза в куцей красной шубейке, от которой он казался чрезвычайно худым и длинным. В руках повелитель метелей и домов культуры держал обшарпанный фронтовой баян, который вследствие столь странной мизансцены потрясенно свисал из дедовых рук зубастой драконьей пастью. Возле дедушки стояла, уперев руки в бока, и внучка — в белом сарафане поверх шубы, подозрительно широкая в кости, причем вовсе не в той, что обычно свойственно прекрасному полу, с красным подарочным мешком и косой из рыжеватой пеньки. Все это Вадим разглядел и благодаря ряду лампочек, вполне аварийных с виду, которые тут же нервно засветили, точно по Морозову хотению.