— Оборону тут держать сложно. Кто угодно в дом залезет. Хоть через веранду, хоть через дверь, хоть через сарай или подпол…
— Сортир забыл. Через выгребную яму тоже можно. Но, во-первых, тут немноголюдно и раньше было, а во-вторых, оружия у нас на табун медведей хватит. Кстати, подпол надо проверить. У Арины там еще банки были. С соседского дома семнадцать трехлитровок. Да два десятка Аринины, если есть, и вполне нам на тушенку хватит. О, вспомнила! У бабки еще лаврушки куча была.
Ирина действительно притащила жестяную коробку, от которой остро пахло лавровым листом. Мешок с тяжелой, отсыревшей солью. Упаковки спичек — целую и початую. Потом почему-то очень обрадовалась, откопав в груде тряпок у раскрытого шкафа деревянную шкатулищу с разномастными пуговицами, и огорчилась, не найдя на привычном месте древнюю зингеровскую швейную машинку. Зато нашла нитки и иголки.
— Кто про что, а вшивый про баню! Пуговицы-то тебе на кой ляд сдались, а?
— Мы ж, по твоему решению, с людьми в контакт не входим, да? Значит, сорок лет живем в лесу. Одежду треплем. Молнии тебе столько прослужат? Шить прорехи на пальцах будешь? Или, как молнии через лет пять-шесть поклинит, деревяшки вместо пуговок понашиваем? К слову, дорогой, презервативов у тебя тоже не вагон. Как насчет детишек?
— Ну, сосок у тебя, пеленок всяких там, распашонок и памперсов тоже нет!
— Адам с Евой без памперсов обходились.
— Так они ж не одни были.
— Как не одни? Одни! Они ж первые люди были, вообще!
— Эх, крестик носишь, а Библию не читала.
— Читала!
— Значит, дура! У Адама с Евой было два сына — Каин и Авель. Так?
— Так. Дальше-то что?
— Каин убил Авеля. Так?
— Да так, так!
— Затактакала, Анка-пулеметчица. Так вот Каина выгнали из семьи. И он пошел в Ханананские земли — и там женился. На ком он там женился, если Адам, Ева и сам Каин, единственные люди на Земле, а? Лезь в погреб, а то разумничалась тут.
Он с некоторым усилием дернул разбухшую крышку люка в полу.
— Значит, нам тоже придется идти в Ханананские земли, — заявила из погреба Ирка немного погодя. И загремела чем-то стеклянным.
Виктор предпочел отмолчаться, подсвечивая фонариком сверху… Вообще-то он никогда в карман за словом не лез и умел отбрить собеседника легко, но происшедшие с Иркой метаморфозы совершенно сбили с толку. Вылупилась бабочка из куколки. Заготовленные комплекты одежды, продуманные и тщательно подобранные, годились, чтоб выжить в случае катаклизмы. Но вот под таким углом, как только что сказала спутница жизни, как-то и в голову не приходило.
Пожалуй, из города никто рассаду не притащит. От курочек, составлявших Арине компанию, осталась только хорошо обглоданная косточка посреди кухни. Опять же керосин, мука, сахар, соль, спички…
Поглядев в окошко, Виктор мрачно сказал про себя:
— Зато есть и хорошая новость. Дров у нас — не перепилишь.
Потом почесал в затылке и спросил в люк погреба:
— Ирка, а где у бабки была двуручная пила?
* * *
Собравшись с мыслями, Надежда Николаевна непонятно говорит:
— Он знал.
Молчу. Жду.
— Он точно все знал. Я ему напомнила о себе, еще и не сказала ничего толком — язык путался. А он этак паскудно ухмыльнулся, спустил портки, потряс своим отростком и заявил: «Почмызгай, подстилка! Ничего ты не докажешь!»
— А что вы должны были доказать? И кому?
— Ему виднее. Видимо, он все время ожидал скелетов из шкафа, потому так и отреагировал истерично.
— Как вы напомнили о себе?
Чувствую, что за языком мне весь сегодняшний день следить придется неустанно и бдительно.
— Не о себе. О папе. Отец ходил к нему, это я теперь точно понимаю. Вернулся радостным — человек из Москвы, правозащитник, демократ, уж он-то поможет, обещал же, обнадежил, документы взял, чтоб помочь. Ведь не может быть, что такое творится с ведома Москвы. Там просто не знают. Папа был врачом. Хорошим. Только очень наивным человеком, простодушным. Такое бывает с гуманистами, да еще и воспитанными соответственно. «Светя другим — сгораю сам!» Мама над его идеализмом посмеивалась, хотя и сама была такая. Вот к нам той же ночью и пришли. В дверь позвонил сосед, дескать, помощь нужна. Мама говорила: «Не открывай!» А папа: «Ну там же человеку плохо, я должен…» Он просто не мог понять, что его будут убивать за то, что он не коренной национальности. И потому не человек вовсе! Никак понять не мог. Физически. Вот и открыл…
Надежда Николаевна переводит дух.
Я вижу, что сейчас она вся там — в своем страшном прошлом. В том кошмаре, которому подвергли четверть миллиона людей, сказав: «берите свободы сколько влезет». Оказалось, что свободы нужно совсем немного — всего-навсего-то от соблюдения Уголовного кодекса. И больше ничего.
Свобода держать рабов, грабить, насиловать, глумиться любыми способами над теми, кто не относится к твоей народности. Кто унтерменьш, потому что говорит по-русски. И в отличие от прошлой громадной войны унтерменьшей никто не поддержал — никто не помогал оружием, моральной помощью или хотя бы сочувствием. Строго наоборот. Другие унтерменьши, тоже говорившие по-русски, знать не хотели, что творится в свободной Ичкерии, Москва не организовывала сопротивление, не формировала партизанские отряды и не посылала полки — там и так хватало работы по распилу невероятных размеров бабла. Какое кому дело, что в свободной стране нормальным стало рабовладение в полный рост. Она же свободная. Значит, имеют право.
Московские журналисты наперебой воспевали храбрых и свободолюбивых ичкерийцев. А хрип тех, кому свободолюбы перерезали глотку, звучал куда тише, чем все телевидение. Много ли накричишь перерезанной глоткой?
Ну конечно же демократические страны в едином порыве поддержали свободную и демократическую рабовладельческую республику. Случались, правда, неприятные инциденты — то свободолюбы поотрезают головы англичанам, то перестреляют сотрудников Красного креста прямо в госпитале. Ну что ж, издержки борьбы, бывает…
И в Чечню валом валили «врачи без лекарств», «шпионы без границ», «хало траст», обучавший минно-взрывному делу, и целые кучи отморозков из мусульманских стран, да и из Европы, где отлично работали центры по вербовке.
Москва чухнулась только тогда, когда оказалось, что московский бомонд парят и бабло пилится неровно. Тогда в Ичкерию послали недоеденную реформами армию. Сопляков-срочников, дезориентированных офицеров, несработанные экипажи. Напрочь забыв весь опыт прошлых войн.
И налили еще больше крови. Посреди страшного кровавого гноища жировали правозащитники, депутаты всех мастей, как опарыши в сортире. Они ловко убеждали поверивших им дурней в погонах не воевать, сдаваться — ничего, дескать, не будет.