- Ты ожидаешь, что я проникну в логово этих чудовищ, чтобы шпионить? Сколько, ты сказал, я получу золота? - начал торговаться Рэмси.
Коннор посмотрел на него с фанатизмом пуританина.
- Если докажешь, что он последний, и тебе удастся его убить, можешь сам назвать свою цену.
- Я проберусь в замок и прикончу последнего берсерка, - с наслаждением промолвил Рэмси.
- Как? Трижды тебе это не удалось.
- Не беспокойся. Я не только доберусь до зала, я возьму и его женщину, Джиллиан. Возможно, она беременна...
- Царица небесная! - содрогнулся Коннор от отвращения. - После того как позабавишься с ней, убей ее, - приказал он.
Рэмси поднял руку.
- Нет. Подождем и посмотрим, беременна ли она.
- Но она запятнана...
- Я хочу ее. Она часть моей цень, - настаивал Рэмси. - Если она носит ребенка, я приставлю к ней охрану, пока она не родит.
- Если это будет сын, ты убьешь его, и я буду при этом присутствовать. Ты говоришь, что ненавидишь берсерков, но если бы тебе пришла в голову мысль вырастить их в своем клане, ты мог бы изменить свое мнение.
- Гаврэл Макиллих убил моих братьев, - сурово промолвил Рэмси. - Чему бы ни учила нас наша религия, у меня не дрогнет рука убить его сына. Или дочь.
- Хорошо.
Коннор Маккейн смотрел на спящую в долине деревню Тулут.
- Селение теперь стало намного больше. Какой у тебя план?
- Ты упоминал о пещерах в горе. Как только я захвачу женщину, я дам тебе какую-нибудь ее одежду. Ты возьмешь ее и покажешь старику и Гаврэлу. Они не полезут в драку, если будут знать, что Джиллиан у меня. Пошлешь их в пещеры, и там я о них позабочусь.
- Как?
- Я же сказал, что позабочусь о них! - зарычал Рэмси.
- Я хочу своими глазами увидеть его мертвое тело.
- Увидишь.
Рэмси подошел к Коннору, стоявшему за скалой, и оба устремили взгляды вниз, на замок Мальдебанн.
- Такая пустая трата красоты и силы на язычников. Когда они будут разбиты, Маккейны возьмут Мальдебанн себе.
- После того как я сделаю то, что обещал, Мальдебанн достанется Логанам, - промолвил Рэмси с таким ледяным взглядом, что Коннор не посмел возразить.
Проснувшись на следующее утро, Джиллиан сразу же поняла две вещи: она ужасно скучает по Гримму, и у нее начались так называемые «женские неприятности». Свернувшись калачиком на боку и обхватив руками живот, она с удивлением подумала, что не распознала недуг предыдущим утром. Хотя у нее и были подозрения, что она беременна, ее, должно быть, настолько отвлекли хлопоты о том, как привести Гримма в Мальдебанн, что она не сопоставила факты и не поняла, что у нее именно та утренняя тошнота, на которую часто жаловались служанки в Кейтнессе. Мысль о том, что она будет страдать от нее каждое утро, угнетала ее, но когда она подумала, что носит ребенка Гримма, ее огорчение быстро сменилось радостью. Она не могла дождаться минуты, когда поделится с ним этой удивительной новостью.
Внезапная тупая боль в животе встревожила ее и почти отняла у нее эту радость, и она громко, жалобно застонала. Она свернулась калачиком, и ей стало легче. Утешало ее также то, что, как она слышала, такое недомогание обычно длится недолго.
И действительно - примерно через тридцать минут все прошло так же внезапно, как и началось. И Джиллиан с удивлением обнаружила, что чувствует себя здоровой и бодрой, словно никакой тошноты и не было. Расчесав длинные волосы и завязав их сзади лентой, она села и с грустью посмотрела на остатки своего подвенечного платья. Из Кейтнесса она уехала в чем была. Единственными предметами одежды в ее покоях было это платье и плед с узором клана Дугласов, в который Гримм завернул ее. Что ж, она не собирается лишаться завтрака из-за отсутствия одежды, быстро решила она. Тем более после того, как желудок стал таким капризным.
Через несколько секунд, завязав в «стратегических местах» несколько узлов, Джиллиан посмотрела на себя в зеркало и обнаружила, что завернута по-шотландски в плед и готова отправиться в Большой зал замка.
* * *
Ронин, Бальдур и Гримм уже сидели за столом и в напряженном молчании завтракали. Джиллиан прощебетала веселое «доброе утро» - этому угрюмому обществу явно недоставало хорошей дозы веселости.
Трое мужчин вскочили и, отталкивая друг друга, бросились усаживать ее. Джиллиан с лучезарной улыбкой удостоила этой чести Гримма.
- Доброе утро, - промурлыкала она, жадно пожирая его глазами. И подумала, что, быть может, это новое знание о том, что внутри у нее растет их ребенок, заблестело в ее глазах. Ей просто необходимо как можно скорее остаться с Гриммом наедине.
Гримм застыл, и ее стул остался выдвинутым лишь наполовину.
- Доброе, - с глупым видом хрипло прошептал он, ослепленный ее сиянием. - Ох, Джиллиан, у тебя нет другой одежды, да?
И, окинув взглядом плед, он нежно улыбнулся.
- Припоминаю, как ты одевалась точно так же, когда была маленькой. Тебе так хотелось во всем походить на своего отца!
Гримм усадил ее, задержав руки у нее на плечах.
- Бальдур, можешь распорядиться, чтобы служанки нашли что-нибудь для Джиллиан?
Ответил Ронин.
- Уверен, что можно было бы перешить некоторые платья Джолин. Я их хранил под замком...
И глаза его затуманились печалью. Джиллиан изумилась тому, как напряглась челюсть Гримма. Он опустился на свое место и так сжал кубок, что костяшки пальцев побелели. Хотя Гримм рассказывал ей кое-что о своей семье, ни слова о том, как умерла Джолин, в этих рассказах не было. Не рассказывал он ей и о том, что такого сделал Ронин, что между ними возникла такая пропасть. Насколько можно было судить, в его отце не было ничего даже отдаленно странного или безумного. Мягкий человек, сожалеющий о чем-то и страстно желающий лучшего будущего для своего сына. Джиллиан заметила, что Бальдур наблюдает за Гриммом так же внимательно, как и она.
- Ты когда-нибудь слышал басню о волке в овечьей шкуре, парень? - спросил Бальдур, недовольно поглядывая на Гримма.
- Да, - рыкнул тот. - Я хорошо познакомился с этой моралью в раннем возрасте.
И он снова свирепо глянул на Ронина.
- Тогда ты должен понимать, что иногда бывает и наоборот, - есть такое понятие, как овца в шкуре волка. Иногда внешность может быть обманчивой. Иногда необходимо переоценить факты зрелыми глазами.
Джиллиан взирала на них с любопытством. В этой беседе присутствовала мораль, которой она не понимала.