— Восхитительно! Давно не видел ничего подобного! Вы прелесть, Тейя! Дельфин! Чудесный морской зверь! Сколько в нем игривой нежности! Сколько страсти и верности!
А Тейя заливала апартаменты Принца Инкогнито своим озорным смехом.
Смеялся и Рутгер — позабывши и о том, что в комнатах по соседству спят усталые охотники, да и о том, что совсем скоро — рассвет, а значит — снова выступать…
Думал же он лишь о том, какой прекрасный, зовущий аромат исходит от ладного тела адорнийской художницы Тейи, госпожи Эмель. И о том, сколь много в мире радостей и чудес, о существовании которых ты не подозреваешь до тех пор, пока они с тобой не произойдут.
Рутгер все же посадил Тейю в ее кресло.
И они выпили еще.
Настроение у обоих становилось все более возвышенным.
Чистой радостью наполнилось и сердце Тейи, и сердце Рутгера.
Затем взгляд Рутгера упал на музыкальную шкатулку, которая стояла на комоде близ нетронутого ложа.
Рутгер подошел к шкатулке, погладил пальцем ее резную, богато инкрустированную желтыми цитринами и голубыми топазами, поверхность. И повернул ключик, призывно торчащий сбоку, на три полных оборота — как учил его в детстве его батюшка.
Крышка шкатулки распахнулась. И из глубин ларчика поднялись… две статуэтки — девушка с длинными, до самых бедер, медово-желтыми волосами и коротко остриженный мужчина-брюнет с внушительными бицепсами.
Фарфоровая пара неотрывно смотрела друг другу в глаза. И столько преданности и желания было в ее нарисованных взглядах!
Тотчас заиграла размеренная механическая музыка — впрочем, несмотря на то, что исполнялась она бездушными молоточками, Рутгер сразу узнал популярную несколько лет, еще во времена его учебы, песенку.
И ее слова зазвучали в голове у лорда Данзаса:
Когда же встретились они
Все соловьи запели,
И розы в парке расцвели
Во славу их любви.
— Вы любите танцевать? — спросил Рутгер у Тейи.
Девушка смущенно опустила глаза…
— Люблю… Хотя и не могу сказать, что делаю это с истинным адорнийским мастерством… Я ведь не танцовщица, а художница…
— Я тоже не умею… И тоже люблю! — признался Рутгер. — Может тогда потанцуем вместе? Как эти двое из шкатулки?
Не дожидаясь ответа девушки, Рутгер подошел к ней и, с галантным поклоном, подал ей руку.
Та молча кивнула и встала. Да, Рутгеру удалось то, что не удалось несколько часов назад его герою — он добился согласия госпожи Тейи Эмель на танец!
И они принялись танцевать — под волшебное дилиньканье музыкальной шкатулки.
Да, этот танец больше походил на художественное раскачивание на месте.
Да, Рутгер пару раз наступил красавице Тейе на ножку.
Да, крючок на корсете Тейи невзначай разорвал дорогое кружево на вороте рубашки Рутгера.
Но зато каким страстным, каким пряным, был их поцелуй!
Рутгер вложил в него все свое раскаяние, весь свой страх и всю свою тоску по дому.
А Тейя — свое желание свободы и свою невостребованную нежность…
Итак, поцелуй Тейи и Рутгера был прекрасен. Но именно вследствие своего совершенства он вскоре перерос в нечто значительно менее невинное.
Не в силах более смирять сжирающее его изнутри вожделение, Рутгер подхватил Тейю на руки и увлек на ложе, над монаршьей парчово-балдахинной лапидарностью которого он зубоскалил еще несколько часов назад, за первыми глотками вина.
Любуясь каждой родинкой на коже нежданной возлюбленной, Рутгер снимал с художницы украшения и одежду. И целовал каждую складочку ее кожи…
А когда Тейя оказалась в первозданной наготе, она помогла разоблачиться Рутгеру.
И их тела слились в жарком взаимопроникающем объятии…
В эти мгновения ни Тейя, ни Рутгер не говорили — вместо них говорили их обезумевшие от желания тела.
Зато когда их страсть излилась в финальной кульминации, вот тут и настало время для слов благодарности.
Рутгер не узнавал сам себя — столько ласковых слов он не говорил никому и никогда!
Не отставала и Тейя. Она шептала на ухо Рутгеру признания и комплименты. И Рутгеру казалось: он знал эту девушку всю жизнь.
А потом они как будто онемели.
Не то, чтобы устали говорить. Но вдруг и Рутгеру и Тейе показалось, что они обрели способность говорить без слов.
Рутгер беззастенчиво разглядывал Тейю, свою Тейю. Она была прекрасна как сама адорнийская земля.
Ее бездонные голубые глаза — они были как зимние озера в Рассветных горах.
Изгиб ее бедра — он был как крутой склон поросшего тюльпанами холма близ Абу-Асифа.
А сладость ее губ была как сладость земляники из росистых лесов северного берега реки Ардеи.
Нежным взглядом скользя по плоскому животу Тейи, укутанному молочным туманом нарождающегося дня, Рутгер вдруг ощутил, ощутил самим своим сердцем, обычно совершенно бесчувственным, что этой ночью он… ни много ни мало… посетил далекое и непознанное им пока королевство — Адорнию, родину своей мимолетной возлюбленной…
А еще он вдруг понял, что нарушил данную отцу клятву. Но его это почему-то совершенно не волновало!
Рутгер закрыл глаза и провалился в счастливый сон — теплый и светлый как майский полдень.
“Все люди делятся на тех, к которым ночью приходят хорошие мысли. И на тех, к кому они вообще не приходят.”
Изобретатель Шелти
Рутгер недаром жалел Буджума.
Герою и впрямь пришлось нелегко.
Начать с того, что на дворе было холодно, а лес вокруг трактира вовсе не выглядел дружелюбным и уж тем более — зовущим к ночным прогулкам…
Праймзона вообще-то считалась непроходимой в ночное время суток. И охотники никогда не стали бы совершать по ней ночные переходы и даже короткие вылазки. Однако на фоне какого-нибудь леденящего душу местечка вроде Болот, Гремящих Ключей или Площади Пяти Углов здешняя дубрава, окружавшая трактир, была еще более-менее! Но все равно: герою-молниевержцу не хотелось никуда идти!
Поначалу Буджум, словно медведь-шатун, слонялся по двору и заглядывал в ярко освещенные окошки трактира.
Хмель враз слетел с него. И теперь он чувствовал себя таким виноватым!
Он чувствовал себя настоящим идиотом!
Хозяина опозорил, за свои шалость платить заставил… И ведь немалую сумму! При том что денег у них совсем немного! А те, что есть — заняты у прекрасной Анабеллы!
А еще — других героев подвел, бросив на всех тень своим проступком!