Школу она закончила, имея по всем предметам, которых хоть как-то касались их занятия, блестящие пятаки, но сразу же попросила Симагина дотянуть ее до вступительных; а теперь, когда вступительные вот-вот должны были начаться, уже несколько раз говорила, что хотела бы продолжать заниматься с ним и по вузовской программе: да разве они смогут, как вы? да я к вам привыкла уже, никого и слушать больше не буду! а что, у вас с осени уже не окажется для меня времени? Симагин был более чем согласен. Ему нравилось с нею; к ней он уже с мая, наверное, дважды в неделю шел не как к ученице, а как к родственнице, что ли. Иногда ему приходило в голову, что он, в общем-то довольно одинокий человек, в глубине души ее невольно удочерил. По возрасту – почти в самый раз; и о такой дочке он мог бы только мечтать. А иногда ему приходило в голову, что он в нее немножко влюблен. Иногда ему даже приходило в голову, что и она к нему неровно дышит; что, во всяком случае, он стал для нее несколько больше, чем просто репетитором. Кем именно, он старался не гадать, чтобы даже в сослагательном наклонении не льстить себе – но все мы где-то люди, и предвкушение того, что послезавтра или даже завтра она будет сидеть напротив него за громадным овальным столом, глядеть восхищенно, ловить каждое слово, а потом поить сногсшибательно настоящим кофеем из породистых закордонных чашечек, невесомых и изящных, как лепестки роз, и очаровательно спорить, исподволь тешило его замшелое мужское самолюбие. Подслушать ее чувства и мысли напрямую, чтобы узнать все про нее наверняка, он, конечно, не позволял себе; да ему и так было хорошо.
С приятным чувством хорошо сделанного дела он мысленно перебирал по пунктам все, что успел наработать за день, а ноги сами собой, без малейшего участия разума, несли его к Кириной двери – точнехонько к семи, минута в минуту. По Симагину всегда можно было проверять часы. И Кира, казалось, в урочное время уже ждала его прямо за дверью – дверь начинала лязгать многочисленными замками буквально сразу после того, как Симагин тренькал звонком. Сначала трижды приглушенно лязгала внутренняя дверь, затем еще трижды, уже отчетливее, резко и громогласно – внешняя, лестничная. Очень эти звуки напоминали Симагину соответствующие кадры из "Бриллиантовой руки" – как неведомый шеф унизанной перстнем лапкой растворяет перед Папановым и Мироновым свой жилой сейф изнутри; но, когда он попробовал пошутить на эту тему с Кирой, она не поняла юмора. Пожалуй, это был единственный раз, когда в разговоре с ним она не поняла юмора. Симагин даже опешил от неожиданности и плохо запомнил, что именно она ответила; что-то вроде "Еще бы, а как же? Знали бы вы, что сейчас по богатым домам творится… никакие вахтеры не помогают".
Заранее улыбаясь чудесной, солнечной своей улыбкой, она настежь распахнула люки своего убежища. Нет, все-таки она, наверное, нарочно к моему приходу причепуривается, в который раз подумал Симагин; не может девушка вот так сама по себе, одна, сидеть дома. Хочет нравиться. Ну да, наверное, в ее возрасте и с ее данными девочка всем хочет нравиться, это естественно. Длинные, пышные, явно только что чуть подвитые волосы благоухают молодой чистотой. По случаю наконец-то случившегося лета юбочка – длиной даже не как шорты; как купальник. Лифчиков Кира, похоже, отродясь не носила – во всяком случае, в симагинском присутствии, – и тугая тонюсенькая футболка обтягивала грудку с рекламной откровенностью. Симагин старался не смотреть. Сегодня это было бы особенно нехорошо. А все равно приятно.
– Андрей Андреевич, вот и вы! Добрый вечер!
– Добрый вечер, Киронька.
– У вас лицо усталое и озабоченное. Разувайтесь, вот шлепки… Что-нибудь случилось? Может, у вас дела и вам не до меня сегодня? Так вы скажите!
– Что вы, Киронька, все в полном порядке.
– Да вы разве признаетесь! Я уже ни одному вашему слову не верю! Все в порядке, все в порядке – а сами отработаете со мной и, наверное, бегом в больницу, куда, может, ночью жену с приступом увезли. А я сиди, как дура, с вами два часа и не знай, можно смеяться или нет.
– Разумеется, можно.
– Не знаю, не знаю… Бабу, Андрей Андреевич, не обманешь, баба – она сердцем видит! Вы со мной как с чужой, честное слово!
– Кокетка вы, Кира.
– Я? Я? Да побойтесь Бога! Да я сама простота!
– Ну, тогда сбацайте "Мурку".
– Да сбацала я вашу "Мурку"… Все, что вы задали, расщелкала, Фихтенгольца от сих до сих превзошла… Хотите – требуйте вдоль, хотите – поперек… Хотите – задом наперед. Все могу в любой позиции.
Вот так она с ним. Что прикажете думать? Может, молодежь теперь вообще этаким манером всегда разговаривает и, наоборот, считает полным и круглым дураком того, кто воспринимает текст осмысленно? Ну, как если бы я, услышав "Здрасьте, я ваша тетя!", начал всерьез размышлять о том, что у меня-де никогда не было такой тети, или, по крайней мере, я никогда не знал, что у меня есть такая тетя, и как же это моя тетя так хорошо сохранилась… Симагин засмеялся только.
Они прогулялись по квартире – не как по Эрмитажу, конечно, но на одно из крыльев какого-нибудь Монплезира обиталище уже вполне тянуло; уселись к теннисных размеров овальному столу возле широкого окна, выходящего прямо на тускло мерцающее оранжевыми и розовыми отсветами просторное зеркало Невы. За Невой царственно клубился сумеречный Летний сад. Доставая и раскрывая тетрадку и какие-то свои вспомогательные, промежуточные бумажки – Симагин всегда требовал все материалы до последнего листочка, чтобы прослеживать, как он говорил, этапы восхождения к истине, – Кира неловко сказала:
– Андрей Андреевич, вы извините, но я вас еще огорчу.
– Что такое? – удивился Симагин. – Меня пока еще никто не огорчил.
– Ну… тогда я буду первая. Мне же хуже. Понимаете, у нас ведь сегодня день выплаты, да?
– Да вроде… – ответил Симагин. Он и забыл об этом.
– Не вроде, а точно. Четвертое занятие после того, как я с вами последний раз расплачивалась. Я прекрасно знаю… вы не думайте, пожалуйста, – у нее даже голос задрожал, – что я буржуйка и мыслю на уровне французской королевы, дескать, если уж у народа и впрямь нет хлеба, то почему он не ест сладкие булочки…
– Да вы о чем, Кира?
Не поднимая глаз, она упрямо продолжала:
– И я прекрасно знаю, как у таких замечательных людей, как вы, всегда трудно с деньгами. Может, вам хлеба купить не на что. А у нас по сравнению с вами как бы куры не клюют. И вот сегодня, – совсем напряженным, без интонаций голосом закончила она, – я не смогу вам заплатить.
Она перевела дух. Самое трудное было сказано. Теперь она умоляюще взглянула ему в лицо и выкрикнула с отчаянием:
– Ну просто дурацкое стечение обстоятельств! Папа больше полугода шустрил и добился-таки, что ему предложили должность коммерческого директора в "Аркадии"…
– Поздравляю, – автоматически сказал Симагин, хотя, что такое коммерческий директор и, тем более, что такое "Аркадия", – ни малейшего представления не имел.
– Да я не к тому! Понимаете, все бумаги уже подписаны, оформлены, он уже и заступил фактически, и тут всплывает, что по лукьяновской росписи от февраля девяносто второго для поста этой категории у батьки не хватает четырех месяцев партийного стажа! Представляете? Каких-то поганых четырех месяцев, он уж и сам забыл давно, когда именно вступал в эту Кэ Пэ Сэ Сэ – и вот такая плюха!