Раничев вдруг остановился и тяжело опустился прямо в дорожную пыль.
– Ты чего, Иване? – Ефим, наклонившись, потряс его за руку.
– Какое, ты говорил, сейчас лето, Фима? – подняв на скомороха измученные глаза, тихо спросил Раничев.
Ефим пожал плечами:
– Шесть тысяч девятьсот третье.
– От сотворения мира… Шесть тысяч девятьсот третье… Минус пять тысяч пятьсот восемь… ну да – тысяча триста девяносто пятый год. Конец четырнадцатого века… Боже!
Застонав, Иван повалился навзничь. Рядом с ним, на ветвях вербы, весело пели птицы. Чуть в стороне, у церкви, белоголовые ребятишки в длинных, подпоясанных кушаками рубахах играли в лапту, оранжевый солнечный луч отразился от креста на деревянной маковке храма и…
Налетали ясны соколы,
Садились соколы за дубовы столы,
За дубовы столы, за камчатны скатерти,
Еще все-то соколы оны пьют и едят
Оны пьют и едят, сами веселы сидят.
«Повесть о Тверском Отроче монастыре»
…уткнулся прямо в широко раскрытые глаза поднявшегося из пыли Раничева.
– Тысяча триста девяносто пятый, – оглядываясь вокруг, снова прошептал он, и, словно в насмешку, на церкви ударил колокол.
Иван не помнил, как и куда они шли дальше, все смешалось в голове его: боярин Колбята, побег, возчики, играющие в лапту дети, строящаяся крепостная башня, церкви с колокольным звоном и внезапно открывшийся рынок.
– А вот рыба, рыба, кому рыбки? Свежая, только что пойманная. – Пронзительный крик торговца вернул Раничева к реальности.
– Пироги, пироги с белорыбицей, с пылу с жару, бери, господине, не пожалеешь!
– А вот сбитень, на травах пахучих, горяченький.
– Боярин, купи сукна. Хорошее сукно, немецкое – тебе на кафтан в самый раз.
– Ножи, кинжалы, мечи – не угодно ли?
– Пироги, пироги!
– Рыба!
Раничев уже оглох от всех этих криков, потянул за локоть Ефима:
– Куда идем-то?
– В корчму, куда ж еще-то? – весело отозвался тот и подмигнул. – Ну, Иване, ох и загулеваним!
Иван только покачал головой. В корчму – так в корчму. Все равно, куда уж… Триста девяносто пятый… Мать честная!
Свернув на небольшую улочку, ведущую с рынка, беглецы оказались перед невысокой изгородью с призывно распахнутыми воротами и просторным двором с колодцем и коновязью. В глубине двора виднелась большая изба, полутораэтажная, с высоким крыльцом и подвалом. На крыльце, облокотясь о резные перила, судачили о чем-то трое мужиков самого что ни на есть крестьянского вида – рубахи из выбеленного на солнце холста, лыковые лапти с обмотками, за поясами – шапки. У коновязи пофыркивали кони.
– Не шибко-то много народу, – заметил Ефим, поднимаясь по ступенькам крыльца. – Вот к осени ужо соберутся – листику негде упасть.
Поздоровавшись с мужиками, они вошли в избу. Сеней не было – вошли сразу в горницу или, лучше сказать, гостевую залу, с длинными столами, тянувшимися вдоль стен широкими лавками и приземистой печью в углу. Не сказать, чтоб в зале было слишком людно, так, человек десяток хлебали за столами щи, запивая каким-то напитком из больших деревянных кружек. Вокруг стола сновали ребята в ярких рубахах – корчемная теребень – деловито таскали кружки, кувшины, миски. Один из них тут же подскочил к вошедшим:
– На так забрели аль ночевать будете?
– Посмотрим, – вполголоса буркнул Ефим. – Ондатрий где?
– Да в хлеву, – мотнул головой парень. – Свинья опоросилась, смотрит. Позвать?
– Да уж, позови, сделай милость, – подумав, кивнул скоморох. – Мы пока тут посидим, на лавке.
– Сбитню? Капустки солененькой?
– После. – Ефим отмахнулся. – Сперва хозяина позови.
Хозяин появился минут через двадцать, не раньше, видно, не очень-то торопился – не те были гости, чтоб к ним поспешать. Войдя, подошел к Ефиму, кивнул хмуро:
– Ну здрав будь, Гудок. Чего пожаловал?
– И тебе здравствовать, друже Ондатрий. – Скоморох поднялся с лавки. – Не ведаешь ли, где Семен-ватажник обретается? Чтой-то на торгу не видать.
– И нет его там, – скривился в ухмылке Ондатрий – пожилой хитроватый мужик, среднего роста, с явным брюшком, обтянутым черным полукафтанцем поверх синей, с узорочьем, рубахи. Борода на две стороны, картофелиной нос, взгляд бегающий, звериный. Ну точь-в-точь – кулак, как их изображали в старых советских фильмах, для полного сходства не хватало только картуза с лаковым козырьком и серебряной цепочки через все пузо. Впрочем, цепочка все же была, только не через пузо, а на шее – витая, толстая, точно – серебряная.
– В тую седмицу в чужую сторонку подался Семен со всей своей ватагой, – пояснил хозяин корчмы, не спуская настороженных глаз с посетителей.
– Жаль, – тяжело вздохнул Ефим. – Мы вон с дружем хотели к нему в ватагу пристать. Подзаработать, да и вон стражам воротным задолжали.
– Онциферу, что ль? – услыхав про стражей, переспросил Ондатрий.
– Ему.
– Ну Онцифер – мздоимец известный, уж своего не упустит.
– Да знамо дело, – кивнул скоморох и преданно заглянул прямо в глаза корчемщику: – Ты б нас покормил, Ондатрий. А мы потом заплатим.
– Заплатите, куда вы денетесь. – Хозяин корчмы усмехнулся. – Ежели сами ничего не запромыслите, укажу – как. Эй, Егорша! А ну, спроворь гостям капусты да сбитень не забудь…
Егорша – запыхавшийся паренек с испуганными глазами, самый младшенький из корчемной теребени, – оглянувшись на хозяина, метнулся было исполнять приказания, да отошедший от гостей Ондатрий ловко схватил его за рукав. Шепнул:
– Не спеши, паря. Капусту прошлогоднюю тащи, ту, что свиней кормим, а сбитень… не надо совсем сбитня, брагу принеси, с которой вы, стервецы, вчерась всю ночь у старого амбара блевали.
– Не пили мы той бражки, госпо…
– Неси, говорю. – Ондатрий с видимым удовольствием отвесил парнишке хороший подзатыльник, так что тот аж не устоял на ногах. Растянулся на грязном полу под смех посетителей, тут же вспрыгнул, поклонился да дальше побег, утирая кровь.
– Однако нравы, – покачал головой наблюдавший всю сцену Иван и тяжело задумался, обхватив голову руками. Вернее – попытался задуматься, никакие мысли что-то пока в башку не лезли. Напиться бы, что ли? Да, пожалуй, самая верная вещь. Ситуация такая, что без ста грамм явно не разобраться.
– Ефим, у них тут водка имеется?
– Чего?
– Ну… не сбитень, а что-нибудь такое, позабористей…