– Авраам. Ах, Авраам… – повторил Раничев и, злобно сверкнув глазами, строго воспросил: – А не ты ли тот самый Авраамка-писец, что в летописях про крокодилов пишет, ученых мужей смущая? А? Ответствуй, тать? Ты хоть крокодилов-то видел?
Писец побледнел:
– Так я ж со слов проверенных.
– Вот, гад! – искренне возмутился Раничев. – Со слов он. Ну чего уставился, пиши давай…
Иван еле сдерживал радость – в голову ему внезапно пришла еще одна очень неплохая идея. Епископ все ж таки прокололся, оставив его наедине с писцом.
– Со мною вместе переветничали Аксенка, боярский сын… – по слогам задиктовал Раничев. – И – Авраамка, писец.
– …и Авра… ам… – как и велел епископ, пропустив мимо ушей Аксена, по инерции записал Авраам. Потом вдруг откинул перо, поднял глаза в страхе: – Кто?!
– Ты, ты, парень! Трое нас, скоморохов, вину твою подтвердят полностью.
– Да лжа то, лжа! – Писец не на шутку испугался. – Не поверит батюшка!
– Ага, не поверит, как же! – усмехнулся Иван. – Про боярского сына Аксена поверил, а про тебя – нет?
– Не погуби! – Писец вдруг бросился на колени. Как никто другой, он понимал всю тяжесть угрозы – людей волокли на дыбу и по менее серьезным обвинениям, а то и вовсе без оных.
– Встань, Авраам, – оглянувшись на дверь, тихо произнес Раничев. – Не хочу я тебя губить. Но и ты помоги мне… Согласен?
Писец истово закивал.
– От Феофана людишки часто за городские стены ездят?
– Да, почитай, каженный день.
– Сегодня поедут?
– Должны… Иванко с Олехой Сбитнем, служки, за сеном для подворья святейшего. И язм с ними хотел, за песком да за перьями.
– Точно – за сеном? Не езди. Иванко, говоришь с Олехой Сбитнем… Ну-ну. А теперь, Авраам, слушай сюда!
Раничев еще раз обернулся и понизил голос:
– Сделаешь так…
Быстро разъяснив писцу все, что от него требуется, он устало откинулся на лавке:
– Ну все понял?
– Все.
– Тогда ступай… вернее, пиши далее. Да… – Иван вдруг ухмыльнулся: – И еще одна личная просьба: никогда не вставляй больше в летопись то, чего не знаешь. Усек?
Авраамка кивнул, сглатывая слюну.
На дворе наместника собирались к обедне. Сам Евсей Ольбекович, осанистый, седобородый, стоя на крыльце, любовался Евдоксей, дальней своей родственницей, сиротинушкой, что стояла сейчас внизу, дожидаясь домочадцев. Красивая уродилась девка – стройна, умна, ясноглаза. Давно уж заневестилась, да вот не присмотрел еще боярин жениха. Доносили верные люди – у церкви встречалась Евдокся с Аскеном, боярина Колбяты Собакина сыном. Красивый парень Аксен, ничего не скажешь, но… пустой какой-то, не сделал еще ничего для почета своего да славы. Так потому и зовут – не Аксен Собакин, а Аксен – Колбяты Собакина сын, уж Колбяту-то всякий знает. Прижимист боярин, жаден да и по характеру – себе на уме. Не такой ли Аксен? Да и – слухи ходили – не одной он девке головенку кружил. Нет, не такой жених Евдоксе нужен. Справный, хороший хозяин, человек почтительный, уважаемый, известный… О воеводе Панфиле Чоге подумывал Евсей Ольбекович. Пусть немолод воевода, вдовец, да зато человек серьезный, и самому наместнику первый во всяком деле помощник. Вот и свести б их… Да чего сводить? Он, Евсей Ольбекович, Евдоксе отца вместо, как скажет – так и будет. А Аксенку – надо слугам сказать – чтоб гнали, как увидят у церкви. Не пара он Евдоксе, не пара… Да и на совесть нечист – говорили с кем только не якшается. Про то не кто иной, как воевода Панфил очень хорошо знает, вот и поговорить с Панфилом после обедни об Аксене… и о Евдоксе тоже.
– Ну, собралась, дева? – Наместник неспешно спустился с крыльца, довольно осмотрел девушку. Умна, ой, умна – всяких нарядов есть, а в церковь оделась скромно: коричневый сарафан, летник темно-зеленый, из доброй немецкой ткани, но не на показ, неброский. На голове плат повязан, простой, синий, безо всякой вышивки, чай, не на гулянку собралась – в церковь. Умна, умна девка. Не то – жена, Прасковья Ивановна. Уж на что немолода, а приодеться любит – эвон, к церкви-то, вышла! Мониста да бусы с подвесками золотыми надеть не забыла да и платок узорчатый. Модница, чтоб тебя… Хорошо – дочки давно замужем, не видят.
– Хоть бы плат попроще надела, – заворчал боярин, да тут же и замолк под гневливым Прасковьиным взглядом – что греха таить, побаивался супружницу.
Отвернулся, подозвал Евдоксю:
– А сходи-ко дева, глянь, все ли хорошо?
Всегда Евсей Ольбекович так делал, уходя, даже и ненадолго. Без хозяйского-то пригляду, известно, и крыша прохудится, и колодец ряской затянет, и живность от бескормицы передохнет. Холопи да челядь – что? Глаз да глаз нужен. Тиун, правда, хорош – но и он, чай, не родственник. Не так жене, как Евдоксе доверял боярин – уж та, хоть и молода, да ничего не пропустит, любую неурядицу углядит, скажет.
– Иди, иди, Евдоксюшка. Погляди, пока возок запрягают, – напутствовал боярин, самому сегодня ходить чего-то лень было, бессонница одолела, всю-то ноченьку очей не сомкнул, теперь вот бродил смурной.
Поклонившись наместнику, девушка быстрым шагом направилась к кузнице, знала – то самое опасное место, не ровен час и пожар, не дай Господи! Останется какая искорка в горне, да дунет ветерок, на двор выкинет, разожжет, и охнуть не успеешь, как до небес пламя. Евдокся заглянула в кузню. Вроде все нормально – огонь затушен. Оглядев овин – не сгнила ль солома-то? – пошла к амбарам, опосля чуть задержалась у хлевов – смотрела, как сыплют в корыта корм для свиней, не пересыпали бы, да и недосып – тоже плохо.
– Здрава будь, Евдоксеюшка, – приветствовали ее холопы, всякий знал – лишнего Евдокся не спросит, но и неладное заметит, велит тут же исправить. Вот и сейчас – оглянулась, все примечая. И как кусты ягодные подвязаны, и грядки капустные прополоты ли, да полита ли свекла с репой? Да чисто ль вокруг? Ага, вот и неладно. Девушка нахмурилась:
– Чтой-то у вас у частокола не метено?
– Да неужто так, боярышня? – поклонились до земли слуги. – С утречка еще Миколка-холоп мел.
– Мел? А эвон что за грязина? – Евдокся кивнула на двор у самого частокола.
– Може, ветерок принес листиков? – Один из слуг бросился посмотреть. Наклонился, оборотился удивленно:
– То не листик, боярышня. Грамотка!
– Грамотка? Давай, неси сюда, ужо отдам боярину.
Наместник с удивлением осмотрел свиток, запечатанный печатью красного воска. Странной какой-то печатью: вроде – и есть она, а от кого письмецо, не скажешь – уж так все смазано. Пожав плечами, Евсей Ольбекович сломал печать, развернул грамоту, вчитался, смешно шевеля губами…
– Вот те на… – опустив свиток, растерянно произнес он. – И не знаешь, верить аль нет. – Боярин помолчал немного, затем оживился: – В церкви переговорю с Панфилом, эвон, навет-то какой! Эх, Феофан-Феофан… Хотя и на правду зело похоже… А вдруг – врут? Опосля скандалу не оберешься.