– Преступники-лиходеи, – обернувшись к Раничеву, пояснил слуга. – Сейчас каждый может бросить в них камень, а вскоре их казнят. – Он азартно вытягивал шею. Иван невольно улыбнулся – его собственный рост позволял видеть многое.
Под охраной тяжеловооруженных нукеров, гремя цепями, потянулась через всю площадь унылая колонна преступников. Полуголые, истерзанные, грязные, многие с бритыми наголо головами – они вызвали у окружающей толпы неподдельный интерес и злобу. Кто-то уже метнул первый камень… Ага, камни стояли здесь же, в высоких плетеных корзинах. Интересно, их продают или раздают бесплатно? Надо бы пригнуться, как бы самого случайно не зацепили… А разбойники-то… ну и хари! Вот уж действительно – гнусные. Ни одного нормального лица… или это просто кажется? Нет, вон тот, кажется, вполне интеллигентен. На учителя похож… Рядом – ну вылитый Чубайс! – с хохолком, белокожий, рыжий, а вот позади…
Раничев, вздрогнув, вытянул шею.
Тонкое смуглое лицо, длинные волосы, грязные, свалявшиеся… вытянутые к вискам глаза… Кровь над левой бровью – видно, попали камнем…
Салим!
И в самом деле – Салим. Вот так…
В глазах отрока Иван увидел вдруг…
И от ханжей в притон хмельной ты освети мне путь:
Мне их притворства мрак ночной погибелью чреват.
Паду я головой во прах к порогу погребка, —
Богач и бедный, раб и шах – все в тот притон спешат.
Алишер Навои
…глубоко затаенную ненависть. Он так и не заметил Ивана, мелькнул и пропал в числе остальных лиходеев, под проклятия и каменный дождь покидающих площадь.
– Эх, Салим, Салим… – покачал головой Раничев. – Посмотрим, может, и удастся что для тебя сделать.
Ивану и самому казалось, что – хоть что-нибудь – обязательно удастся, не может быть, чтобы не удалось, ведь старик Омар-бек-ходжа, к которому они сейчас и направлялись, был не кем иным, как верховным смотрителем эмирских тюрем.
Солнце сияло в праздничном синем небе, еще не было летнего зноя, и тысячи людей, высыпав на улицы города, лениво прохаживались по ним, казалось бы, без всякого дела.
* * *
Улица Собак или просто – Собачья – пыльная, грязная и кривая – располагалась на самой окраине города среди полуразвалившихся, кое-как залатанных хижин. Невысокие дувалы – там, где они вообще были, – сложенные из разномастных, украденных, где придется, кирпичей опасно раскачивались под любым дуновением ветра, даже еле заметным, слабым. Стаи бродячих собак терзали на громоздившихся рядом свалках туши павших ослов, мулов и прочее подозрительное гнилье. Ни один нормальный человек не заглядывал сюда до наступления темноты, да и во тьме было опасно – могли запросто ограбить либо сунуть под ребро кинжал просто так, чтоб не шастали, где не надо. Однако ничто не могло отвратить от похода сюда всех, ищущих порочных наслаждений и самого утонченного разврата. А таковых находилось много! Вечерело, и узкий ручеек страждущих постепенно ширился, чтоб превратиться к ночи в бурную реку. Шли, кто зачем, и точно знали – куда. Кто хотел предаться любви с прекрасными гуриями – шел в майхону одноглазого старика Хаима, предпочитавшие мальчиков направлялись к рыжебородому огнепоклоннику Кармузу – впрочем, содержатели вертепа практически все были немусульманами – уж слишком страшным для правоверного делом они промышляли. Любой мог выбрать себе притон по душе, прикрыть все эти вертепы у эмира Тимура руки пока то ли не доходили, то ли не поднимались, эмир и сам любил веселую жизнь еще с тех времен, когда разбойничал в Сеистане. Итак – девочки, мальчики, непристойные песни, кроме того – вино и азартные игры, также запрещенные Кораном, – все это с приближением ночи цвело пышным цветом не только на Собачьей улице, но и рядом, на Навозной, Дурацкой, Пронырной…
Майхона огнепоклонника Тавриса была не лучше и не хуже других, может быть, даже и победнее – никаких особых удовольствий тут не предлагали – вино да игры в кости и в зернь, вот, пожалуй, и все – ну если кому надо, девочку приведут, из тех, кто извивался за полупрозрачной занавесью под заунывную песню зурны; да и лепешки здесь подавали всем на зависть, пышные, во рту тающие; впрочем, лепешками весь Самарканд славился. Вот и сейчас постепенно подходившие посетители все чаще требовали вина и лепешек.
Хозяин Таврис – толстый косматобородый увалень – высунул голову на задний двор, к глиняной печке-тандыру, закричал по-русски, смешно перевирая слова:
– Э, Едок-джан, лепешка гатови, да?
– Давно готовы, дядюшка Таврис, – поднялась от печки Евдокся, раскрасневшаяся, с собранными в пучок волосами, усталая, но тем не менее довольная.
– Вот, маладэц! – широко улыбнулся хозяин. – Сичас пришлу Хасана… Эй, Хасан, Хасан, где тебя носит? – Он перешел на родной фарси. – Не ковыряй в носу, бездельник, иди за лепешками живо! Потом за вином пойдешь в погреб, да смотри, пока несешь, не выпей, а то… Ладно-ладно, лепешку можешь съесть. Одну! – Он показал указательный палец. – Да побыстрей, бездельник!
Бездельник Хасан – двоюродный племянник Тавриса – смешной, рот до ушей, пацан, в отличие от дядюшки, юркий, тощий и быстрый, схватив поднос, выбежал во двор.
– Хорошая ночь, Едок-джан! Давай-ка сюда лепешки. Слыхала новость?
– Ой, ну тебя, Хасанка, – с улыбкой отмахнулась девушка. – У тебя как ни новость – так все гадость какая-то! То про разбойников-душегубов, то про отрубленные головы. Небось и сейчас хочешь рассказать, как вчера какого-то забулдыгу собаки сожрали, так?
– Нет, не так! – радостно осклабился Хасан. – Хорошую новость скажу: Юлнуз с Айгуль вернулись! Не девушки – пери! Теперь уж заживем получше, не как раньше.
– Дай-то Бог, – грустно кивнула Евдокся. Ей, боярышне, приходилось с раннего утра часами стоять у тандыра, выпекая лепешки… А что, лучше было б в гареме? Девушка до сих пор плакала, вспоминая злобную старуху Зульман. А тут, в майхоне, кроме тяжелой, что уж греха таить, работы в общем-то было славно. Иногда Таврис устраивал выходной – и тогда все – сам хозяин, Евдокся да хромой слуга Исмаил целый день нежились на заднем дворе на травке, слушая веселые роcсказни Хасана. Девчонки-танцовщицы с ним не отдыхали – плясали в соседней майхоне, зарабатывали деньги. И вообще они были пришлыми, эти наглые некрасивые девки, требовали себе все больше и, вконец разругавшись на этой почве с Таврисом, работали сегодня последнюю ночь.
– Ну и пускай проваливают, – pасмеялся Хасан. – Юлнуз с Айгуль вернулись!
Таврис, разливая по чашам вино, ухмылялся в бороду. Вот вернулись все-таки девки, дальние его родственницы, то ли внучатые племянницы, то ли еще кто, в общем, соседскому забору троюродный кирпич, но ведь пришли, тем не менее знают, что не прогонит их старый Таврис. Два года – да, около того – их не было, подались далеко на север вслед за войском могучего эмира, людей посмотреть, ну и себя показать… вернее, продать, заработать немного деньжат. Юлнуз – вот, хозяйка! – уходя, говорила: как вернется с деньгами, будем майхону расширять. Вторую печь выстроим, закупим вина, рабынь, молодых и красивых.