О. Музыкина. Иной путь
О том, что отряд Домаша Твердиславича уже через пару дней отправится лихим рейдом на Дерпт, Ратников узнал сразу же, как появился на подворье, и теперь не знал — радоваться ему или, наоборот, печалиться. Да, в Дерпт, конечно, надо бы. Только не так — с наскока! Кто его знает, куда там денется рыцарь Сен-Клер и его озерная нимфа? Ну, и Максика подставлять под тевтонские мечи тоже не очень хотелось, хватит, наподставлялся уже.
Однако другого-то пути не было — никаким мирным путем в Дерпт не проникнуть: тамошний епископ наверняка уже обратился за помощью к крестоносцам, те выставили на всех дорогах посты — мышь не проскочит! Да и купцы притихли, не ездили пока никуда… Значит — выход оставался один: с войском!
Да и деваться было некуда — попробуй-ка, откажись, задержись, потеряйся! Ратников и так-то оставался под подозрением, а Александр Грозны Очи на расправу крут, ходят слухи, велел повесить семьдесят пленников-кнехтов.
А вот Миша своего отпустил!
Правда, как оказалось, ненадолго.
Ближе к обеду выйдя пройтись — до ближайшей корчмы и обратно, Михаил услыхал вдруг раздавшийся позади кандальный звон. Обернулся: четверо сурового вида воинов Александровой рати — в двойных кольчугах, с рогатинами — вели по улице пленных. Человек двадцать, не только кнехты, но, судя по одежкам — и рыцари, среди которых Ратников, к удивлению своему, обнаружил и Иоганна фон Оффенбаха.
Не может быть! Он же отпущен! Снова попался? Но ведь мог сказать, сослаться, так сказать, на своего благодетеля — и что же, кто-то осмелился не поверить рыцарскому слову, слову благородного человека? За такие дела виновные могли получить по шапке от самого князя! Враги — врагами, а благородство — благородством. Или, говоря словами историков-марксистов, — классовая солидарность.
Что ж такое случилось-то?
Михаил подошел к стражам и, указав на Иоганна, заявил:
— Это мой пленник!
Воин развел руками:
— Извини, друже, токмо об том не у нас спрашивай. Твой — не твой… Их по приказу самого князюшки, дай ему Бог здоровья и долголетия, взяли!
Ах, вот как… по приказу князя…
— А куда ведете-то?
— Дак, на посадничев двор, в узилище… там и княже…
— Понятно…
Заложив за спину руки, Ратников проводил глазами уныло бредущий отряд. Фон Оффенбах конечно же заметил его, обернулся… и презрительно сплюнул на снег — вот она, мол, твоя милость.
Все это было неправильно, не по-честному, в буквальном смысле слова не по-честному — честь в это время значила много.
Подумав, Миша быстренько забежал в корчму, похмелился холодной бражкой и с новыми силами побежал догонять пленных.
На посадничьем, а ныне — княжьем, дворе было людно и суетно. Ходили взад-вперед воины, в кольчугах и без, ржали у коновязи кони, в кузнице — слышно было — деловито постукивал молот.
Если б Михаил был совершенно, ну, абсолютно трезв, так он бы и не решился действовать вот так, нахрапом, уж наверняка придумал бы что-нибудь похитрее. Если бы… Но попавшая на вчерашние дрожжи бражка ударила в голову, словно таран в крепостные ворота!
Взбежав по крыльцу, Ратников, оттолкнув гридей, буквально ворвался в горницу:
— Княже!
Александр Грозны Очи сидел на широкой лавке, блаженно вытянув руки — две сенные девки, слева и справа, аккуратно подстригали князюшке ногти и тихо напевали какую-то песню.
— В городе мне жить или на выселках… скажи ку-ку-шка, — послышалось вдруг Мише. Ну, конечно же — с похмелья, девушки пели другое — все то же ай-люли лю-ли…
— Княже! — Ратников низко поклонился.
— Ты почто здесь? — недовольно повернул голову Александр.
— Дозволь слово молвить!
Князь раздраженно махнул рукою:
— Говори, говори, коль уж пришел, та побыстрее, не видишь — песню слушаю!
— Там, в полоняниках, рыцарь… мой пленник… я его отпустил. За выкупом, а он…
— Что за рыцарь?
— Иоганн фон Оффенбах, мекленбуржец… сивый такой, молоденький.
— Все они там — сивые, — молвил Александр. — Так, говоришь, твой пленник? И снова взяли? Значит, было за что. Наверняка попытался освободить кого-нибудь из своих…
— Но он дал клятву!
— Тебе? — князь нехорошо усмехнулся. — А ты у нас кто? Князь? Боярин? Всего-то простой мечник… Все! Вон пошел!
— Княже!
— Я сказал — вон!
Михаил вышел как оплеванный и, стоя на крыльце, долго костерил Александра самыми гнусными словами — обиделся. Ишь, блин, тоже еще, шишка на ровном месте — «вон пошел»… Ладно, погоди…
Все одно — завтра в поход, в Дерпт, а там… Бог даст, и домой. Так что — терять-то особо нечего.
Опять же, был бы трезв — разве ж задело бы так отношение какого-то там немца? Ну плюнул, ну козлом посчитал — наверное, даже всех русских — и что? Эка невидаль!
И все же, все же…
Нехорошо себя Ратников чувствовал, прямо сказать, погано. Это выходит он человеку пообещал, а вышло… Ну, допустим, не виноват — в самом деле не князь, и не боярин… Так нечего было тогда и обещать, а раз уж обещал — так исполни!
Приняв решение, Миша вернулся на усадьбу — точнее, на постоялый двор — воеводы Домаша, и, спросив у хозяина перо и чернила, что-то быстренько написал на кусочке пергамента, после чего принялся наряжаться. Одел — для солидности — кольчужицу, только что до блеска начищенную Эгбертом, поверх нее — трофейную немецкую шубу с собольим воротником, накинул на плечи плащ алый, причесался…
Даже Максик присвистнул:
— Боярин! Как есть — боярин! И куда ж вы собрались-то, дядя Миша?
Ратников лишь рукой махнул:
— Ждите!
Как ни в чем не бывало Михаил зашел на княжий двор и, спросив, где содержатся знатные пленники, направился прямо к узилищу — курной избе на заднем дворе усадьбы.
У избы стоял молодой воин — страж.
— Ты, что ли, немцев стережешь? — подойдя ближе, лениво справился Ратников.
Стражник кивнул:
— Ну я.
— Вот! — Миша протянул только написанную самим же записку и запоздало справился:
— Читать-то умеешь?
— Да уж, господине, разберу… И-ога-н фон Офф… Уф… — стражник читал старательно, по слогам. — Лы-марь…
— Иоганн фон Оффенбах, рыцарь, — оглянувшись, быстро подсказал Михаил.
— Сам вижу, господине… Кы-назь… Александр Не…в…ский… Невский? Это кто ж такой-то?
Тьфу-ты, черт! Ратников про себя выругался — и надо же было так вот опростоволоситься — Невским-то Александра Грозны Очи когда еще прозовут? В лучшем случае лет через сто-двести, а то и вообще — при Иване Грозном!