— Народ сей обитает в далекой северной стране, где полгода лежит снег, — с нескрываемой грустью ответил я. — Называется это племя — славяне.
— Неужели ты побывал в той далекой стране? — удивилась Эмболария.
— Не только побывал, но и мечтаю туда снова вернуться, — с тоскливым вздохом промолвил я.
В палатку вошел Рес и сообщил нам, что наши отряды начали скрытно покидать лагерь.
— Спартак приказал разжечь побольше костров и не убирать палатки на той стороне нашего стана, которая хорошо просматривается из римского лагеря, — сказал Рес. — Когда все наше войско уйдет отсюда, здесь до утра останется трубач, который будет подавать обычные сигналы, как бы при смене караулов. Вместе с трубачом останутся несколько гладиаторов, которые станут поддерживать пламя костров и перекликаться громкими голосами. Таким образом мы введем римлян в заблуждение.
Рес поведал также, что Спартак поручил ему возглавить остающихся в нашем стане людей.
— Я тоже останусь здесь до рассвета, — решительно заявил я.
— Как хочешь! — пожал плечами Рес.
При этом он не мог скрыть того, что ему явно по душе мое желание делить с ним труды и опасности.
— Ну и я останусь с вами, — сказала Эмболария, привычными движениями рук укладывая в незамысловатую прическу свои расчесанные длинные волосы.
Отряды восставших выходили из стана длинными вереницами, стараясь не шуметь и не бряцать оружием. У каждой сотни был свой конный проводник, знающий местность и умеющий ориентироваться в темноте. Все было проделано так тихо и слаженно, что я и Эмболария, сидевшие в палатке и точившие свои мечи, не сразу поняли, что наш лагерь опустел. Мы догадались об этом, только когда утихли привычные для нашего становища звуки: шаги между палатками, стоны раненых, всхрапывание лошадей в загонах, стук молотков в походной кузнице…
Мы с Эмболарией вышли из палатки. Вокруг не было ни души; исчезли лошади из загона, не было и обозных повозок. На одной половине нашего стана все было объято тишиной и ночным мраком. На другой половине горели костры, среди которых неспешно прохаживались редкие фигуры оставшихся здесь воинов. Они рубили топорами толстый хворост, подбрасывая его в огонь. При этом воины переговаривались друг с другом намеренно громкими веселыми голосами. Время от времени эти голоса тонули во взрывах хохота.
Мы с Эмболарией направились к шатру Спартака, надеясь найти там Реса. Однако в шатре оказался один трубач — миловидный, как девушка, юноша-грек. Он полулежал в кресле с подлокотниками, борясь с дремотой. Рядом на столе лежала его медная изогнутая труба и возвышалась бронзовая клепсидра, водяные часы. Трубачу надлежало подавать сигналы через каждые два часа.
Я решил подняться на лагерный вал, чтобы взглянуть на огни римского стана, озарявшие ночной горизонт примерно в миле к западу от нашего становища. За мной увязалась и Эмболария. Последнее время могучая самнитка с каким-то излишним усердием опекала меня. Я заметил, что это не слишком-то нравится Фотиде, которая пытается закрывать глаза на это, не желая ссориться со своей лучшей подругой. Мне же опека Эмболарии была совсем не в тягость, скорее наоборот.
Перебрасываясь редкими репликами, я и Эмболария прошли по главной широкой улице нашего палаточного городка, озаренной пламенем костров. Выйдя к лагерному валу, мы с Эмболарией по ступенькам из дерна поднялись на его гребень, где был вкопан частокол. Увидев на валу неподвижную прямостоящую фигуру часового в плаще, римском шлеме, с копьем в правой руке, Эмболария и я двинулись к нему.
Подходя к часовому, я окликнул его. Воин никак не отреагировал на мой голос, застыв истуканом на месте. Он даже не повернул голову в мою сторону.
— Эй, приятель… — вновь произнес я и невольно осекся, остановившись в шаге от часового.
Передо мной был мертвец, привязанный веревками ко вкопанному в землю шесту, это был один из наших умерших раненых. Синевато-бледное бородатое лицо неживого человека было искажено гримасой агонии, погасившей последнюю искру жизни в этом крепком теле. Глаза мертвеца были закрыты. Рот был приоткрыт, из него торчал кончик фиолетового языка. Шлем, надвинутый на самые брови, отбрасывал тень на верхнюю часть этого мертвого лица. Копье было привязано лыковой веревкой к правой руке мертвеца.
— Хитро придумано! — заметила Эмболария, оглядев привязанный к шесту труп. — Издали на фоне зарева из горящих костров этот мертвец будет смотреться как недремлющий страж.
Ничего не сказав на это, я зашагал дальше по валу, увидев примерно в тридцати шагах другого часового, а еще чуть дальше — третьего. Эти двое тоже оказались поставленными стоймя мертвецами, силуэты которых на лагерном валу должны были на какое-то время убедить римлян в том, что восставшие рабы по-прежнему пребывают в своем стане.
От этой военной хитрости мне почему-то стало мерзко на душе. Я представил, что и меня, убитого в сражении или умершего от ран, мои соратники могут использовать точно так же, как чучело, прикрывая такой уловкой свое ночное отступление.
Отряды восставших во время ночного марша пересекли Ателланскую дорогу, обошли стороной город Нолу и напрямик по бездорожью устремились к Эбуринским горам, за которыми лежала Лукания, край холмов, лугов и лесистых гор. Луканцы были прирожденными пастухами и охотниками. Во время недавней Союзнической войны луканцы наравне с самнитами дольше всех прочих италиков не складывали оружие в противостоянии с римлянами. Спартак рассчитывал привлечь в свое мятежное войско вольнолюбивых луканцев, зная о том, как жестоко обошлись с ними римляне, победив италиков в Союзнической войне.
За ночь войско Спартака продвинулось к востоку на двадцать миль и на следующий день — еще на столько же. Этот бросок позволил войску рабов оторваться от легионов Вариния, которые двинулись вслед за отрядами Спартака с опозданием на целые сутки.
С приходом в Кампанию римского войска закончилась вольготная жизнь многочисленных шаек беглых рабов. Спасаясь от римской конницы, эти разбойные шайки прибивались к воинству Спартака, ища у него защиты. Несколько сотен беглых невольников, вооруженных и вдоволь вкусивших грабежей и насилий, с одной стороны, усилили войско восставших, но с другой, привнесли в его ряды дух вседозволенности и неповиновения. Распределенные по сотням и когортам, эти бывшие разбойники поначалу подчинялись суровой дисциплине, введенной Спартаком. Этому способствовала опасность со стороны Вариния, который двигался по пятам за восставшими.
Но едва войско Спартака, перевалив через невысокие Эбуринские горы, спустилось в Луканию, дисциплина среди восставших стала быстро падать. Дорвавшись до местного вина, воины Спартака напивались сверх меры, заступали в караул во хмелю, засыпали в дозоре или вовсе покидали посты. Многим из восставших казалось, что угрозы со стороны римских легионов больше нет, так как стало известно, что Вариний решил не соваться в Эбуринские горы, опасаясь засады со стороны мятежников.