Проходя в створ ворот мимо привратника и старика Феогноста, Ослябя и Пересвет услышали их разговор.
— Слыхал, брат, что нас в будущем ожидает? — усмехнулся Пересвет, взглянув на Ослябю. — Выходит, что от судьбы не уйдешь!
— Нашел, кому верить! — отозвался Ослябя. — Этот Феогност языком чешет, как метлой метет. Таких пророков на Руси по дюжине в каждом княжестве.
— Такой лепший молодец и подался в монахи. Зачем? — В темно-синих девичьих глазах светилось искреннее недоумение. — Я полагала, что в монастырь идут люди старые и увечные, либо те, на ком кровь невинных.
Пересвет отряхнул ладони и уселся на мешок с житом, который он по просьбе этой миловидной челядинки вынес из кладовой и принес на плече в теремную мукомольню.
— Как тебя звать, прелестница? — спросил Пересвет, сняв с головы черный монашеский клобук.
— Шугой родители нарекли, — ответила девушка, отступив на шаг и прислонившись спиной к дубовому столбу, подпиравшему потолочную балку. Она не скрывала того, что этот статный молодой инок ей очень нравится.
— Какое чудное имя! — удивился Пересвет. — Почто же так тебя назвали, милая?
— Крикливая я была в детстве, — с улыбкой пояснила челядинка, — надоедала отцу с матерью своим плачем, вот они так-то меня и прозвали. У меня есть старший брат, так его зовут Неупокой. Он в малолетстве тоже был шибко плаксив.
— А-а, — понимающе протянул Пересвет, кивая головой. — А меня вот нарекли Пересветом. Будем знакомы, красавица.
— Понятно, почему тебя так назвали, — с той же приветливой улыбкой заметила Шуга, легким движением руки коснувшись длинных, почти белокурых волос Пересвета.
— Твоя правда, милая, — усмехнулся Пересвет, тряхнув густой шевелюрой. — Отпираться не стану. По сравнению с братом и сестрой я был самый светловолосый.
— Где же ныне твои родичи, молодец? — поинтересовалась Шуга.
— В Брянске, — ответил Пересвет.
— Далече отсель, — проговорила Шуга, присев на березовую колоду.
На ней было длинное платье из неотбеленного толстого сукна, на плечи была наброшена заячья шубейка до колен. В ее темно-русой толстой косе, переброшенной на грудь, искрились снежинки. Это порывом ветра сбросило с крыши амбара налет из пушистого недавно выпавшего снега прямо на головы Шуге и Пересвету, когда они пересекали теремной двор.
— Не ты первая задаешь мне такой вопрос, милая, — с тихим вздохом промолвил Пересвет. — Не ты первая. Не скрою, в первый год жизни в монастыре мне было неловко перед прочими иноками, согбенными годами и немощами. Но потом я освоился и уже не терзался мыслями о том, что, быть может, занимаю чужое место в обители, что мне более пристало жить в миру, а не в общине отшельников. С усмирением плоти приходит и возвышенность мысли, это и есть внутреннее очищение.
— Что же толкнуло тебя променять мирскую жизнь на монастырское затворничество? — спросила Шуга, пытливо вглядываясь в лицо Пересвета.
Бледный свет короткого зимнего дня, просачиваясь сквозь толстое зеленоватое стекло, вставленное в небольшие узкие окна, с трудом рассеивал сумрак, висевший в просторном помещении, пропахшем пылью, мукой и грубой мешковиной.
Пересвет отбросил со лба длинную светлую прядь, задумчиво погладил пальцами свою короткую золотистую бородку, которая добавляла ему мужественности, но не могла скрыть его цветущий возраст.
— В двух словах на сей вопрос мне не ответить, а толковать об этом долго тут как-то неуместно. — Пересвет, словно извиняясь, обвел рукой вокруг себя. — Давай-ка лучше зерно молоть, милая. Где тут у вас ручные жернова?
— Вон за той перегородкой, — Шуга кивком головы указала на дощатую стенку, делившую помещение на две части, — там же находятся лари для муки. Неси мешок туда, а я за светильником схожу. Окон в том закутке нет.
Жернова у ручной мельницы были тяжелы и громоздки, однако плечистый Пересвет вращал верхний жернов с помощью деревянной ручки без особых усилий. Шуга только успевала подсыпать зерно в специальное отверстие, расположенное в центре круглого верхнего жернова, из другого отверстия в нижнем жернове тонкой струйкой сыпалась мука в подставленный плетеный короб. Жернова были установлены на прочной дубовой раме с четырьмя массивными ножками. Единственным неудобством для Пересвета было то, что ему приходилось при его высоком росте работать в полусогнутом положении. Подставка для этих жерновов была явно рассчитана для малорослых людей.
Пересвет успевал не только вращать жернов, но и вести беседу с челядинкой Шугой. После долгой затворнической жизни в монастыре, затерянном в лесу в соседстве с мужами-иноками, лишенными всяческих мирских радостей, и в том числе женского общества, эта юная разговорчивая служанка пробудила в Пересвете ту подзабытую трепетную радость, все оттенки которой были когда-то ему хорошо знакомы. Это греховное влечение к женщине, строго осуждаемое монастырским уставом, неукротимо и властно затягивало Пересвета в свои сладостные сети. Пересвет был подобен голодному человеку, дорвавшемуся до желанной пищи. Его очаровывали все линии фигуры челядинки, каждое ее движение, каждая улыбка. Даже звук ее голоса был как-то по-особенному приятен Пересвету. Он чувствовал в себе необыкновенный прилив сил от одного присутствия Шуги рядом с ним.
Незаметно разглядывая Шугу, Пересвет спросил у нее, почему ее глаза имеют такой явный восточный разрез.
— Бабку мою изнасиловал баскак-татарин, когда ей было восемнадцать лет, — нимало не смутившись, промолвила Шуга. — По этой причине моя мать родилась с татарскими скулами и очами. От матери это татарское «наследство» передалось мне и моему брату. Город наш и вся округа близ Плещеева озера в прошлом не раз подвергались набегам ордынцев.
Пересвет сочувственно покачал головой. Ему было ведомо от монастырских старцев о тех трудных временах, когда Москва еще не вошла в силу и Северо-Восточную Русь раздирали межкняжеские распри. Князья грызлись за право обладать ярлыком на Владимирское великое княжение. Ярлык выдавали ордынские ханы, выказывая предпочтение тем из русских князей, кто ниже всех кланялся и за кем не было большой силы. Князей, стремившихся к большей самостоятельности, Орда наказывала опустошительными вторжениями. Из всех городов Владимиро-Суздальской земли Переяславль-Залесский был, пожалуй, самым многострадальным. Здешнее население несколько раз поднималось на восстание против татарского ига.
— Ныне, хвала Господу, татары не тревожат набегами Залесскую Русь, — сказал Пересвет, — вот уже лет тридцать не тревожат.
— Это верно, — заметила Шуга, — однако татарскую напасть сменила литовская. Три года тому назад литовцы во главе с князем Кейстутом едва не разорили Переяславль. Ох и натерпелись мы страху тогда! Литовцы посад сожгли, все ближние деревни выжгли, несколько дней дым стлался над озером и градом. Много народу литовцы в полон угнали.