– Лошадь не видали? Лошадь? Гнедая такая, с попоной старой…
Нет. Никто не видел. Свели!
В самых расстроенных чувствах Галдяй вернулся обратно к пожарищу. Двое белоголовых пареньков, босоногих и тощих, взобравшись на остатки забора, показывали пальцами на подьячего и смеялись:
– Лошадь свели! Лошадь свели! Вот раззява!
– Чем хохотать, лучше б сказали: не видали ль лошадь-то? – обиженно вздохнул Галдяй.
Ребята захохотали еще громче:
– Не, лошадь не видали… Видали цыгана. Верно, он и свел.
– Ну да… – Подьячий взъерошил пятерней заросший затылок. – Видать, он, больше некому. А вы кто ж такие? Здешние?
– Знамо, здешние, – с важностью отозвался один из парнишек, на вид чуть постарше другого. – Эвон, в той избе раньше жили.
Он показал на дымящиеся развалины. Галдяй пожал плечами:
– Что, сгорела изба-то?
– Не сгорела, – шмыгнул носом отрок. – Приставы развалили…
– Чтоб огонь не прошел, – звонким голоском дополнил второй. – Пожар тут недавно был. Большунный – страсть!
– Пожар… – Галдяй покивал и поинтересовался, много ли народу сгорело.
– Да не много, – мазнул рукой старшенький. – А, почитай, все, что на сгоревшей усадьбе жили.
– Все трое! – с важностью выказал свою осведомленность младший. – И хозяин, и оба его слуги – и молодой, и старый.
– Хозяин-то, Гермоген Петрович, хороший был. Чудной, но хороший. Парсуны все малевал. Бывало, нас во дворе поставит – рисует, то «поретрет» называл. Похоже.
– И не «поретрет», а «портерт». Парсуна такая. – Перебив братца, младшенький поковырял в носу. – А когда не нас, когда просто во-он ту березину рисует или улицу – то «пэй-заж» называется.
– Чудной был боярин – это ж надо, краски дорогущие на нас тратить да на какую-то там березину!
– А слуги его тож рисовали? – Галдяй уселся на бревно рядом с поваленным забором – надоело уже стоять.
– Слуги-то? Не, слуги не рисовали. Дядька Джон все по двору с пищалью ходил, воров пасся, хоть Гермоген-боярин всегда говорил, что красть у него нечего.
– Дядька Джон? – тут же переспросил Галдяй, стараясь придать голосу некое удивление, что, впрочем, получилось у него плохо – ну да мальчишки не обратили внимания, малы еще были, наверное, лет по девять-десять.
– Дядька Джон – аглицкий немец, – пояснил старший.
– А второй слуга у них Телеша Сучков был, – младшенький не отставал от брата. – Молодой парнище, противный. Нас увидит, догонит – обязательно затрещину даст или подзатыльника. Вот уж гад ядовитейший!
– Типун тебе на язык, Михря! – заругался старший. – Он же помер. Телеша-то в огнище сгорел, а ты его – гадом.
– Гад и есть… – Младшенький утер сопли. – Знаешь, что он со мной на заполье делал? Потом расскажу.
– А что делал? – тут же поинтересовался подьячий.
– Да так… – Видно было, что пареньку не очень-то хотелось рассказывать, а Галдяй и не настаивал – какая разница, что там делал один из сгоревших слуг. Все равно уж теперь – мертвый.
– А нам государь пять рублев дал! – неожиданно похвалился старший отрок. – На новую избу.
– Ну? – Галдяй удивленно вскинул брови. – Неужель пять рублев?
– Точно! Мамка Матрена в Кремль хаживала, так государь ее самолично принял и денег пожаловал. На, говорит, Матрена, – расти детей. Сейчас-то мы на постоялом дворе живем, на Остоженке, у дядьки Флегонтия – то родич наш дальний, – а к осени матушка сруб купит да наймет артельных, те уж живо новую избу сладят.
– Повезло вам! – Подьячий с завистью почмокал губами.
– Чего ж повезло-то? – удивился младший парнишка. – Избу вон по бревнышку раскатали – и те сгорели.
– Да не в том повезло, что избу раскатали, – наставительно заметил Галдяй. – А в том, что царь вашу мамку отметил! Ишь, рублями пожаловал – милость-то какая, понимать надо!
– Да мы понимаем. Матушка уж по всей Остоженке разнесла.
– Чего разнесла, рубли?
– Тю! Не рубли – весть. О милости царской.
– Ну, ладно. – Старший паренек спрыгнул с забора. – Пойдем, Михря, а то мамка обыщется, скажет – с утра ушли и до сих пор нету.
– Так путь-то неблизкий, Кольша! Где Остоженка и где Покровская?
– Все равно – идем. Чего не слушаешься? Я за тебя ответственный!
– Видали мы таких! – Оттолкнув брата, Михря вихрем помчался по улице, только пятки сверкали. Остановился у старой березы, обернулся:
– А ну-ка, догони!
– Делать нечего – за тобой гоняться, – пробурчал старший, Кольша.
Привстав, Галдяй дернул его за рукав:
– А вы чего сюда-то приходили? На родные места посмотреть?
– Да нужны они нам больно! – Кольша усмехнулся. – А ходим сюда каждый день – подбираем всякую мелочь, что от избы нашей осталась. То гвоздь нашли, то воротные петли – все в хозяйстве сгодится.
– То верно.
– А сегодня вот – шиш, пусто. Видать, соседи все подобрали.
– Так вы не только у своей избы, вы и на пожарище поглядите, – посоветовал Галдяй.
Кольша рассмеялся, показав неровные зубы:
– А то мы такие дурные, не посмотрели! Все руки вишь… – он вытянул черные от сажи ладони. – И ничего! Одни вон обломки, – он презрительно пнул ногой закопченный обломок кувшина, – во множестве тут валяются.
– Во множестве…
Галдяй не поленился – нагнулся, подобрал черепок, отчистив рукавом, посмотрел – красивый, с выпуклым рисунком в виде виноградной лозы.
– Много, говоришь, тут таких?
– Да полно. Эвон, смотри сам.
На пожарище Галдяй не полез, поленился, махнул рукой убежавшему отроку да потихоньку пошел в направлении к Китай-городу и к Кремлю – обратно на Земский двор. Опрашивать соседей сгоревшего Гермогена не стал, стеснялся, да и боязно было: по всей улице за воротами, гремя цепями, лаяли псы. Ну их к бесу, укусят еще. А вот черепок подьячий с собой прихватил, а как же – хоть что-то.
Вечером первый явился Митька. Довольный, сразу было видно – что-то раскопал парень.
Иван оторвался от бумаг, кивнул на лавку:
– Ну, что встал? Садись докладывай.
– Нашел, – усевшись, сообщил Митрий. – Картину нашел… то есть, пока не саму, а продавца – Андриана Грека, седенький такой старичок, здесь недалеко, на Никольской торгует.
– И что старичок?
– Поговорил я с ним. Примерно описал картину – с мельницами, мол, ветряными. Андриан сразу же закивал – моя, дескать, картина, язм такими торговал еще по осени. Ну, а зимой Ртищева убили.