Еще остававшийся в живых парень — на вид чуть постарше Пташки — выглядел как настоящий дикарь, истинное дитя природы. В одной набедренной повязке, грязный, с гривой спутанных, давно не мытых волос и тощей, покрытой затейливой татуировкою грудью, индеец сторонился всех и со всеми был одинаково презрительно холоден. Ни с кем не разговаривал — особенно после смерти своих — быть может, просто не понимал языка, и почти ничего не ел… впрочем, особых разносолов для узников в крепости предусмотрено не было — так, вяленая рыбка, вода, бобовая похлебка, да еще то, что принесут сердобольные местные жители — а они приносили, и часто, в особенности по праздникам, в дни каких-нибудь многочисленных католических святых, когда, после мессы, многие приходили хоть как-то помочь несчастным. О, сколько красивых женщин было среди этих добрых людей! Креолки с нежно-золотистою кожей, смуглые метиски с огромными черными глазами, даже служанки мулатки в смешных белых фартуках. Особенно щедро перепадало Пташке — что и понятно, приятный на лицо подросток выглядел куда несчастнее других, да и отощал… впрочем, как и все остальные. Мало того, от постоянного тяжелого и нудного труда даже у Громова наступало какое-то отупение. Все окружающее постепенно переставало быть интересным, ни о чем не хотелось думать и уж тем более говорить — только получить ближе к вечеру очередную пайку баланды и провалиться в тяжелый и быстрый сон.
И так — изо дня в день… вот уже три недели, и выход из всего это было один — неизбежная смерть от непосильного труда и истощения. Ах, Сан-Агустин, Сан-Агустин, кто ж знал, что столь милый, окруженный пальмами городок с сахарно-белыми пляжами, станет для бунтовщиков маленьким испанским ГУЛАГом.
Местные надзиратели не давали спуску никому — откуда только таких сволочей и набрали? Особенно выделялся один, по имени, точнее — по кличке «дон Рамонес». Рамонес, да, это была фамилия, а вот аристократической приставкой «дон» тут явно не пахло, он и на «кабальеро»-то не тянул, этот убогий, с низким приплюснутым лбом и квадратной челюстью неандерталец. Сам метис, он почему-то патологически ненавидел индейцев, видать, не мог чего-то простить то ли матери, то ли отцу — кто там из его родителей был индейцем, да и могла ли быть мать у столь злобного и чрезвычайно жестокого типа, словно бы явившегося в гуманный и просвещенный восемнадцатый век из каких-то непостижимо дремучих времен. Кроме всего прочего, говорили, что Рамонес очень любит купаться, причем заплывает всегда далеко, невзирая на возможных акул.
— Динозавр он, а не дон Рамонес, — как-то сплюнул себе под ноги Громов, увидев, как надсмотрщик в очередной раз истязает индейца — того самого парня, соседа по каземату.
Андрей очень не любил, когда обижают своих… а этот юный индеец… его Громов уже тоже считал своим, как некоторые, ничтоже сумняшеся, считают своей хозяйскую мебель в съемной квартире. Да, мебель — именно так все индейца и воспринимали: ни с кем не общается, вообще почти никогда не говорит, исключая — «да» — «нет», и то с каким-то странным акцентом, что и понятно — дикарь, никакого человеческого языка не знает. И все же, это была своя, привычная, мебель, а Громову бы, например, не понравилось, если б какой-то гад стал пинать его письменный стол… а уж тем более — автомобильчик. Тут никому б не понравилось, впрочем — индеец на авто не тянул, так, скамейка или старая тумбочка — стоит себе в уголке, вроде бы никому не нужна, а выбросить жалко.
— Ты подлая индейская свинья! — сбив бедолагу ногой на самое дно рва, надсмотрщик прыгнул туда следом и принялся энергично работать плетью. — Вот тебе, вот, получай!
Так вышло, что Громов работал на этом участке один — доделывал начатое. Всех остальных, включая и зачем-то явившегося сюда индейца, отвели к противоположной стене — рыть отводку, а потому никаких свидетелей истязания не было, кроме равнодушного ко всему и утомленного, словно мул, бывшего лейтенанта, которого вряд ли стоило принимать в расчет.
Ввух!!!
Сразу же полетела кровь, горячие капли попали на плечо работавшему рядом Громову, и тот сделал пару шагов в сторону…
— На, сучье отродье, на!
Молодой человек скосил глаза… А ведь, похоже, «дон Рамонес» вскоре забьет бедолагу насмерть. Или выбьет глаз… Да-да, похоже, он того и хочет, ишь как умело действует своей плетью — что и говорить, виртуоз.
Что-то мелькнуло. Словно смуглая молния. Громов застыл, увидев, как валявшийся в глине и казавшийся навсегда сломленным молодой дикарь, с неожиданной быстротою и силой кинулся на своего истязателя, схватив его за горло.
Захрипев, надсмотрщик выхватил из-за пояса нож… и тут же упал навзничь с размозженною в кровь головою!
— Ну вот как-то так, — опустив кирку, задумчиво пробормотал лейтенант. — Осталось теперь уяснить, что нам дальше делать. Наверное, остается одно — бежать. Если б еще знать — куда.
— Я знаю — куда, — обернувшись, тихо промолвил индеец. — Но пока еще рано, сэр.
— А-а-а, умеешь говорить? — Громов издевательски ухмыльнулся и ахнул — парень-то произнес свои слова по-английски.
— Ты сказал — рано, — перешел на тот же язык Андрей. — Хотя какая разница? Вот это тело, кажется, я его…
— Его можно закопать. Прямо здесь, в глину. Но могут потом найти…
— Потом что-нибудь да придумаем, — махнул рукой Громов. — Давай живо бери лопату!
Пожалуй, даже строителям Беломоро-Балтийского канала не снилась такая производительность труда! Сообщники — теперь уж так — работали, как два экскаватора, успев до заката солнца не только закопать тело, но и перевыполнить норму раза в полтора.
— Ого! — подошедший прораб (по совместительству старший надзиратель) сдвинул на затылок шляпу. — Вот это наработали, молодцы! Небось хотите получить сегодня лишнюю миску похлебки. Сегодня бобовая, я знаю, Висельник, ты ее любишь. И получишь, не будь я Педро Лопес!
Захохотав, прораб смачно зевнул и, почесав толстый живот, осведомился:
— Вы этого самозваного дона, случайно, не видели? Сюда он не приходил?
— Не-ет, не-ет, — помотал головой Громов. — Но я слыхал, как кто-то, в обед еще, говорил, будто дон Рамонес собрался сегодня купаться. Погодка-то как раз для него — говорят, он такую жару любит.
— Купаться, значит, ушел, бездельник! — сеньор Лопес с остервенением сплюнул себе под ноги, тем самым выражая свое возмущение и презрение — «Неандертальца», как и всякого из слишком уж жестоких людей, никто из «коллег» не любил и не жаловал. Боялись — да, но не приятельствовали.
— Мог бы и отпроситься, хотя б для приличия, — потянувшись, буркнул прораб. — Купальщик хренов, чтоб его там акулы сожрали. Но вы, работнички! Поднимайтесь да живо пошли. Уж будет вам сегодня похлебка — я обещаю!
— Спасибо, любезнейший сеньор Лопес, — со всей возможной искренностью поблагодарил молодой человек.
Выбравшись изо рва, «каналоармейцы» — как еще в начале работ прозвал копателей рва Громов — зашагали вслед за надзирателем, невольно любуясь сверкающим белым песком, пальмами и синим, прозрачным до невозможности небом. Слава богу, Лопес шел быстро и не оглядываясь — товарищам по несчастью выпала хорошая возможность поговорить, чем немедленно воспользовался вдруг воспрянувший духом Андрей, ни капельки не сожалевший о случайном убийстве надсмотрщика. Ну и не убил бы, что тогда? Выбил бы тот мальчишке глаз или насмерть забил? Что же касается трупа, то тут надо было думать. А пока — первый-то раунд выигран, по крайней мере до завтра «дона Рамонеса» никто не будет искать… тем более он же ушел купаться.