Небольшой кабинет приказного дьяка Федора Курицына был почти полностью уставлен книгами. Книги стояли на специальных полках, блестели тисненой кожей на подоконнике, лежали в объемистых сундуках, внутри и сверху, громоздились на столе высокими разномастными штабелями.
Вошедший Олег Иваныч не сразу и обнаружил хозяина, впрочем, тот был не один — рядом с дьяком, на лавке, азартно обсуждал какую-то раскрытую книгу молодой священник в рясе. Обрамленное темными волосами лицо священника озаряла открытая улыбка.
— Алексей! Отче! — узнал Олег Иваныч известного новгородского стригольника. Значит, правду говорили, что подался он на Москву, чуть ли не по приглашению самого великого князя!
— Олег Иваныч! — обрадованно воскликнул отец Алексей. — Рад видеть тебя в покое и здравии, денно и нощно!
Он явно был рад встретить земляка и не скрывал этого. Расспрашивал о новостях, о знакомых, видно было — скучал по Новгороду. Узнав о злоключениях вощаника Петра, возблагодарил Бога за его счастливое избавление; удивился, услыхав, что отрок Гришаня едва не был подстрижен в монахи.
— Монахи — се зло, — оторвался от книги дьяк Федор (так вот он зачем к себе зазывал — наверняка по Алексеевой просьбе!).
— Зло великое, — согласно кивнул священник. — И монастыри зло, ибо ничего не сказано о них в Святом Писании. И об иконах не сказано, бо суть сотворенные вещи, человечьи, но не Божеские!
Во попал!
Олег Иваныч чуть не присвистнул, сдержался вовремя. Самый вертеп стригольничий — вот он, оказывается, где — на Москве, в приказе Посольском! В лице самого главного приказного дьяка! Чудны дела твои, Господи.
Покачав головой, Олег Иваныч взял со стола первую попавшуюся книгу. Красива, увесиста, в окладе серебряном, ровно икона. Ну, для этих-то мужей книги — и верно, иконы вместо. Открыл, рисунки — загляденье, краски яркие, шрифт ровный, готический…
— Сие о Владе Цепеше, воеводе Мустьянском, — поднявшись с лавки, пояснил Федор. — Много лжи о нем, и нет в книжицах одинаковости. Так, обрывки только. Может, случится когда быть при дворе Матьяша, короля мадьярского… — дьяк мечтательно уставился в потолок, — …там прояснить много чего можно б было… А опосля — и книжицу написать о воеводе валашском…
Снаружи загромыхали шаги по ступенькам крыльца. Вошел важный господин, кряжистый, приземистый, бородатый. В зеленом, до пола, кафтане, в небрежно накинутой сверху бобровой шубе…
Кивнул дьяку, оглянулся… Батюшки святы!
Видно, сегодня день нечаянных встреч. Иван Костромич, купчина изрядный! Тихвинский погост, Нево-озеро, владычный поруб…
Олег Иваныч давно догадывался, конечно, что совсем не тот Иван человек, за кого себя выдает, но чтобы вот так, нос к носу, столкнуться с ним в Московском Посольском приказе…
— Здрав буди, господине Олег, — ничуть не удивившись, произнес Иван. — Как пир у государя? По нраву ли?
— По нраву, по нраву, Иване, — справился со своим волнением Олег Иваныч. — Особливо хлебное вино!
— То — только государю варить дозволено, — важно кивнул Костромич. Потом перемолвился парой слов с Федором, попрощался, на пороге обернулся: — Грамоту княжескую Феофилу мы подготовим, ждите.
С теми словами вышел.
Эх, Костромич, Костромич… вон какой ты купец — важный московский боярин. Не зря на Новгороде все вынюхивал. И засада в лесу подлая — не твоих ли рук дело?
Грустно стало Олегу. Почесав голову, простился и он с приказными. К себе в палаты пошел посольские.
День стоял хмурый, серый, давило к земле низкое небо, злой ветер сбрасывал с прохожих шапки. Смеркалось.
С государева двора явился Никита Ларионов. Смурной, подозрительно трезвый — ровно не вино пил на пиру княжеском, а колодезну водицу хлебал большой ложкой.
— Пошто главу повесил, Аникита? — Олег Иваныч присел на лавку рядом.
— Повесишь тут, — посол шмыгнул носом и, тряхнув бородой, вытащил из-за пазухи скрученную пергаментную грамоту с золоченым тиснением и красной георгиевской печатью. — Вот все результаты наши. — Иван боярский сын Костромич вручил сейчас торжественно.
Олег Иваныч ничтоже сумняшеся враз предложил печать над водой горячей распарить, грамоту прочесть, потом опять запечатать.
— А чего ее читать-то? — пожал плечами Никита. — Нешто не знаем, что там? Или княжью речь не слыхивали? Что по сей речи выходит, а, Олежа?
Олег Иваныч, помимо несколько замутненного хлебным вином сознания, на подобный вопрос был ответить не в силах еще и потому, что речь Ивана практически и не слушал, все больше на бояр глазел, лизоблюдов московитских, да в душе удивлялся, как же это можно честь свою этак вот кочевряжить…
— Главное в речи сей, что не просто князем мнит себя Иван, — пояснил Никита, — а Государем всея Руси называет. Вдумайся, Олежа… всея Руси! В числе том — и Новгорода, Господина Великого. У которого один Государь — народ его! И таковая грамотца на Совете Господ да на вече прочтена будет! Как мыслишь, поедет после того Феофил на поставление к Московскому митрополиту?
— Я бы не рискнул, — честно признался Олег. — Веча бы убоялся!
— Вот и я так же думаю. А князь Иван, думаешь, иначе мыслит? Умен, коварен, аки Нерон римский! Оттого и невесело мне, Олежа. И еще… Ты московитское войско видел? Нет, не тех, что в лесу на нас налетели. Да даже и там… Бояре… тех мало… Больше дворяне, землицей князем испомещенные, у каждого — с десяток боевых холопов, у кого побогаче — побольше, тоже вооруженных. Каждый нобиль местный, землицей, а значит — и всей жизнью своей и семьею своею, со женами да малыми детушками, — почти целиком князю обязан! Прогневается князь — отберет землицу, сгноит детушек. Все от него зависят. А коли преданы будут — Иван им еще землицы пожалует. Вон, сколь воев на Москву слетелося — тучи — и не одни шильники, есть и воеводы именитые — и никому Иван в земле не отказывает. А как кончится землица… смекаешь, Олежа?
— Отвоевать можно. У ближайших соседушек!
— То верно. Вот и Новгород, Господине Великий, — тоже соседушка. Единеньем только и можно противиться московитской силе. А есть ли в Новгороде единенье в людях какое — не мне тебе рассказывать.
Грустную картину нарисовал посол Никита Ларионов, грустную донельзя, и самое отвратительное — что правдивую.
— Ладно, не будем раньше времени полошиться, дело-то свое мы как надо сладили! — Никита хлопнул по плечу Олега Иваныча. — Пойдем-ка, Олежа, в корчму. Пива попьем, развеемся. А то муторно что-то на душе, гадко.
В Москве корчмы назывались не корчмами — государевыми домами питейными, потому как принадлежали все государю московскому, а не обществу, как в Новгороде или Пскове. Ближайший — рядом, за Неглинной. Неказистая изба, зато просторная. Народу, правда, — ужас! Еды — окромя заскорузлых блинов да гниловатой капусты — нет никакой, одно вино твореное. Пейте, мол, людишки московские, на здоровье, а вот насчет закуски — так вы сюда жрать, что ли, пришли?