— Думаю, далеко мы с детьми не уйдем. Нас уже через день поймают, и тогда…
— Что же делать? — в отчаяньи воскликнула женщина. — И так плохо, и этак! Не пойдешь, вотчину украдут, пойдешь — убьют!
— Не знаю. Думать надо…
Мы начали думать и, похоже, в нужном направлении. Вариантов было немного, и все они оказывались неудачными.
— А если смириться? — спрашивала она. — Глядишь, не убьют, да еще дадут кусок хлебушка!
— Можно и смириться, — соглашался я, — найдем хорошего барина, скажемся крестьянами, пойдем к нему холопами, глядишь, и возьмет вас под защиту. Будем землю пахать, может быть, нас никто и не тронет.
Такой способ спастись Морозовой не понравился. Она предложила другой:
— А если в монастыре укрыться?..
— Можно, только все имущество придется отдать церкви. Хрен редьки не слаще.
— А коли детей укрыть, а меня пусть ловят? — наконец набрела на здравую мысль самоотверженная мать.
— Ну, возможно, это ты хорошо придумала! — похвалил я. — Только где их укрыть, у твоей родни?
— Мы новгородские, как туда попадешь… А если дедушку попросить? Здесь ведь деткам безопасно?
— Здесь-то лучше всего. А Ульяна возьмется за ними ходить? Она сама еще ребенок…
Действительно, пока мы разговаривали и оставили детей без присмотра, троица совсем расшалилась, и Ульянка баловалась с не меньшим самозабвением, чем морозовская ребятня.
— Ульянка-то что, она хорошая девочка, а вот как дедушка?
— Дедушку я уговорю, — пообещал я.
— Ну, если взаправду, то было бы славно, слава Богу! Уж я тебя, батюшка, извини, Алексей Григорьевич, отблагодарю…
Наталья бледно улыбнулась и глянула на меня в упор теплыми, зелеными глазами. У меня слегка екнуло сердце, и я тут же отвел взгляд. Впрочем, возможно, она имела в виду что-то другое…
— Мне бы только из леса выйти, — сказала Морозова, совершенно не в связи с предыдущим разговором.
— Куда выйти? — не понял я.
— Отсюда подальше, чтобы враги следа к детям не нашли.
— Ты что, одна идти собираешься, — удивился я, — без меня?
— Зачем же тебе за меня и моих детей пропадать…
— Мне вас Иван Михайлович завещал, и хотя я не священник, но воля покойного…
— Что ж, так и завещал? — потупив глаза, спросила вдова.
— Завещал, — подтвердил я, — да ты сама все знаешь, для того со мной от казаков бежала, так что ты за мной.
— Против последней мужниной воли не пойду, — опустив голову, решительно сказала Наталья Георгиевна. — И, коли так, из твоей воли тоже не выйду.
У меня сразу сделалось тепло в груди, но я отогнал грешные мысли и невинно посмотрел женщине в глаза.
— Вот и хорошо, собирайся в дорогу, а я пойду с дедом договорюсь.
К ночи Наталья Георгиевна совсем сникла. Сначала, когда мы только ушли из теплого дома Дениса, она еще держалась, рассказывала о своем детстве, родителях, но к вечеру могла говорить только о детях: как там они без нее, не болеют, не плачут ли. Я как мог, отвлекал ее от грустных мыслей, но слушала она меня вполуха, забывала даже вежливо улыбаться.
Идти было тяжело. На дороги мы выходить не решались, шли чащей, стараясь не оставлять лишних следов. С едой и питьем пока все было нормально, я нес за спиной внушительный мешок со всем необходимым. Припасов нам должно было хватить по меньшей мере, на неделю. До Семеновского, куда мы направлялись, было не очень далеко, километров тридцать по прямой, но двигаться нам приходилось не прямо, а с обходом встречающихся естественных препятствий, которых было, увы, без счета. Леса здесь, несмотря на относительную близость к столице, были совсем дикие, нехоженые, изобиловавшие дичью, следы которой в виде помета, ободранной медведями коры деревьев постоянно попадались по пути.
Признаки такой экологической чистоты меня в данный момент совсем не радовали — того и гляди, наткнешься на голодного медведя, стаю волков или стадо кабанов.
С оружием была явная напряженка — у меня были только трофеи из Ульяниной деревни: бердыш из низкосортного железа и такая же сабля, даже не сабля, а заточенная и заостренная железная полоса с примитивным эфесом.
Все это подсознательно беспокоило, однако я старался не подавать вида, что трушу и, как мог, развлекал Морозову. Наталья Георгиевна слушала, иногда улыбалась, но потом опять возвращалась к мысли и разговорам об оставленных детях.
Когда стемнело настолько, что идти стало опасно, не ровен час, попадешь в волчью яму, я предложил остановиться на ночевку. К ночи стало холодно, выпала роса, и даже стал виден пар изо рта. Я выбрал густой ельник с толстым слоем опавшей хвои. Здесь под деревьями я даже рискнул развести небольшой костерок. Поужинав, мы недолго посидели у живого огня и начали укладываться.
Момент был несколько щекотливый. Спать порознь было холодно, а вместе, укрываясь одной накидкой, одолженной нам дедом Денисом, двусмысленно. Однако Наталья Георгиевна отнеслась к этому вопросу вполне либерально, только улеглась ко мне не лицом, а спиной. Я последовал ее примеру, и спустя несколько минут мы уже спали.
Проснулись мы очень рано от пения птиц. Заботу о завтраке Морозова взяла на себя. Пока она собирала на стол, я упаковал наши вещи. Вышли мы сразу, как только поели. Наталья Георгиевна немного успокоилась и не так часто, как вчера, поминала оставленных детей. Только что искала у меня подтверждения, что им сейчас хорошо, и ничего не грозит. Шли мы довольно споро, и, когда начало пригревать солнце, отмерили не меньше шести-семи километров.
Лес по-прежнему был дик и пуст. Обходя дороги, мы ни разу не наткнулись ни на одну деревню. Это начало беспокоить Морозову, потому что расходилось с моим планом отвлечь преследователей от детей. Пришлось выпутываться из собственных сетей, хотя без нужды дразнить преследователей было просто глупо. Однако Наталья уперлась в своем материнском жертвенном порыве, и мне пришлось выполнять обещание.
Мы уже ушли достаточно далеко от мест, где на нас устроили широкомасштабную облаву. Я подумал и решил, что теперь вполне можно подразнить преследователей и оставить им свой след. Потому, когда мы наткнулись на очередную проселочную дорогу, не миновали ее, а пошли по ней и вскоре оказались невдалеке от какого-то села, о чем нас известил жидкий колокольный звон тамошнего храма.
Оставив Морозову дожидаться в лесу, я зашел в село. Оно оказалось довольно большим и многолюдным. Не скрываясь, я пошел по улице и обратился в несколько изб с просьбой подать Христа ради немного молока для малолетних детей. Мой городской костюм и стрелецкое оружие вызвали у крестьян интерес, который усугублялся нестандартной просьбой о милостыне. Молоко мне в одной избе дали, но заодно из праздного любопытства учинили допрос. Это оказалось нам на руку, и я рассказал красивую историю о больной жене и голодных детях, с которыми мы спасаемся от неправды и притеснений, которые терпим от кабального хозяина.