— Вы это, право, что, серьезно? — испугался барин, а сам больной, сквозь прикрытые веки наблюдал за моими действиями.
— Серьезней некуда. Попа будете звать его соборовать, или уж потом пускай сразу отпоет?
— У нас здесь нет церкви, нужно посылать в город, — добросовестно проинформировал помещик.
— Так долго я ждать не смогу, у моей лошади подкова оторвалась. Придется взять грех на душу.
Пахом никак не реагировал на мой розыгрыш и продолжал насмешливо усмехаться. Тогда я пошел дальше, чем простая угроза. Взвел курок и сказал:
— Во имя отца, сына и святого духа. Покойся, Пахом, с миром. Аминь.
После чего начал целиться несчастному кузнецу в голову. Однако мужик оказался крепок и не сдавался, хотя и начал немного трусить.
— Ты малый, того, не шуткуй так! — наконец не выдержав, сказал он, полностью открывая глаза.
— А я и не шуткую, — серьезно сказал я и выстрелил.
— Ааааа! — взвыл оглушенный и ослепленный выстрелом кузнец, вскочил и бросился бежать в кузницу. — Убили, люди добрые! Убил ирод проклятый!
— Вы, вы, вы! — затараторил помещик, а я сокрушенно покачал головой.
— Надо же, с двух шагов промазал! Ничего, сейчас перезаряжу и добью.
— Пахомушка! — опять закричал барин и бросился в кузницу за своим больным мастером.
Я, перезаряжая на ходу пистолет, пошел за ним следом.
— Не надо! — закричали разом два голоса, как только я вошел под закопченные своды мастерской.
— Никак выздоровел? — удивился я.
— Здоров я, барин, прошла спина! Не стреляй, Богом молю! — поклялся проснувшийся, наконец, кузнец, выглядывая из-за спины барина.
Самоотверженный же помещик своим тщедушным телом закрывал крепостного и умоляюще смотрел на меня.
— И веялку починишь?
— Починю, Богом клянусь!
— И лошадь мне перекуешь?
— Перекую, Богом клянусь!
— И колбасить больше не будешь?
— Не буду! Колбасу в рот до самой смерти не возьму! Богом клянусь! — заодно пообещал Пахом.
Таким образом, конфликт благополучно разрешился к общему удовольствию. Барин, икая от страха и глядя на меня мутным взглядом, поспешно ретировался. Пахом, забыв все свои болезни, срочно разжигал и раздувал горн, я стоял на страже с пистолетом в руке, чтобы не дать ему возможность даже и помыслить о какой-нибудь пакости.
Под присмотром кузнец работал споро и так расчувствовался, что не только поменял оторвавшуюся подкову, но на всякий случай перековал и все остальные.
Кончил он уже в сумерках. Я расплатился с ним за работу и вскоре уже въезжал в нашу уездную столицу. Здесь все было по-старому, только листва на деревьях поредела и сделалась грубой и темной.
Остановиться я собирался по старой памяти у «нашего» крепостного крестьянина, отпущенного на оброк. Фрол Исаевич Котомкин держал в Троицке единственную на весь город портняжную мастерскую, шил плохо, но без конкуренции преуспевал.
Ворота портновского дома были заперты по случаю вечернего времени, и я долго стучался, пока не вышла хозяйка.
Я назвался родственником их барина и сказал, что хочу поговорить с хозяином.
Самое забавное, что, довольно долго прожив у Котомкиных, я так и не узнал имени хозяйки. Дочь звала ее «мамушка», портной — «жена», а все прочие, включая меня, — «хозяйка». Котомкина приветливо улыбнулась и пригласила пройти в дом. Фрол Исаевич тоже мне обрадовался, что меня, признаться, удивило, и сразу же повел в гостевую комнату. Он был продвинутым крестьянином и не жаловал помещиков-крепостников.
Здесь мы провели с Алей первые дни медового месяца. В комнате все было как и прежде, и на меня нахлынули воспоминания. Чтобы не показать волнения, я повторил, что являюсь родственником Крыловых, и спросил позволения пожить у них несколько дней.
— А не братец ли вы Алексей Григорьевича? — неожиданно спросил Котомкин.
С моей внешностью я походил скорее на родственника князя Юсупова, чем на Крылова.
— Братец, — на всякий случай подтвердил я.
— Ну, как он голубчик? — с волнением в голосе, спросил Фрол Исаевич. — Нашел Алевтину?
Говорить на эту тему я не мог и ответил уклончиво.
— Сам он ничего, а вот о жене пока ничего не известно.
— Ох, горе-то, какое. Сам-то сильно кручинится?
— Сильно. Да я тоже по этому делу хлопочу. Братцу помогаю.
— Может, и мы на что сгодимся? — предложил портной. — Оченно уж они нам по сердцу пришлись. Мои-то дуры так плакали когда узнали, что Алевтину заарестовали и неведомо куда увезли.
Меня хорошее к нам отношение тронуло. На такую сердечность я как-то не рассчитывал.
— А как вы узнали, что я брат Алексея?
— Как же не узнать, когда у вас, почитай, одно лицо.
В этот момент дверь в комнату деликатно приоткрылась, и в нее протиснулись хозяйка с дочерью Дуней. Судя по всему, они наш разговор слушали из коридора и не утерпели вмешаться.
— Алюшка-то хоть жива-здорова? — спросила Дуня, пересиливая робость перед чужим человеком.
— Была здорова, — ответил я, — надеюсь, что и теперь… Ее в какой-то монастырь увезли. Хочу попробовать через архиерея узнать. Он-то сам в городе?
— Кто его знает, мы в церкву по воскресеньям ходим, — ответил за всех Фрол Исаевич.
— Ох, грехи наши тяжкие, — вздохнула хозяйка. — За что-то Господь-то прогневался. Ох, как душу девушку-то жалко. Каково ей, бедной, у чужих людей. А сам-то Алексей Григорьевич, где обретается?
— В Петербурге хлопочет… — неопределенно ответил я.
— Ну, отдыхайте, сударь, — сказал портной, не очень вежливо выдавливая женщин из комнаты.
Котомкины ушли. Первым делом я подошел к зеркалу, повешенному на стену еще Алей. Из него на меня смотрел прыщеватый подросток с тонкой шеей и удивленными глазами, сильно смахивающий на меня, каким я был лет пятнадцать тому назад.
— Ну, алхимик, ну инопланетянин! — с восхищением подумал я. — Как это, интересно, у него получается?!
Когда видишь такие фокусы, невольно начнешь верить во всякую чертовщину. Единственно, что мне было непонятно, как при таких способностях и возможностях он позволил заточить себя в крепости.
Дальше мои мысли переключились «на себя любимого». Я разглядывал полузабытую юную физиономию и невольно вернулся в прошлое, со всеми его тогдашними переживаниями и трудностями. О прошедшей юности я никогда особенно не грустил, тем более что сам себе в то время очень не нравился, ибо пребывал в прыщаво-цыплячьем виде, и девочки на меня не обращали никакого внимания. Поэтому никаких ностальгических настроений наивно-удивленная физиономия, смотревшая на меня из зеркала, не вызвала.