– Ругаете меня в своих пьесах и песнях? Издеваетесь? Пусть так… ваше право. Однако критиковать легко, куда труднее предложить какое-нибудь решение! Взять хоть вас, Игнатий Фламин. – Император строго взглянул на высокого чернобородого мужчину лет тридцати пяти с длинными, стянутыми тонким ремешком, волосами. – А что молчите, господин сочинитель? Поете в своих песнях, будто я целуюсь с римским папой, и скоро совсем уже… как там у вас сказано-то? М-м-м… «скоро причт Святой Софии по латыни запоет» – так, кажется… А вам бы хотелось, чтобы причт запел по-турецки? Впрочем, какой там причт – муэдзины! Неужели вам, высокообразованному человеку – вы ведь учились в Сорбонне и в Мистре, да? – непонятно, что если мы поссоримся с папой, с итальянцами, то тогда уж точно останемся один на один с султаном… И тогда уж не «причт по латыни запоет», а Святая София станет мечетью! Кстати, дружба с папой уже помогла нам собрать крестовый поход… к сожалению, окончившийся неудачей. Но это не значит, что нужно опускать руки и ждать прихода турок! Думаете, людям будет при них легче? Напрасно, смею вас уверить, напрасно… Хотите сказать, что в турецких вилайетах значительно меньше налоги? Согласен, это так. Но вовсе не из человеколюбия! Почему – догадайтесь сами. А также подумайте – что будет с их налогами после падения нашей столицы? Что смотрите? Может быть, я неправ? Тогда скажите… Молчите? Вот то-то же! Что это там за звон?
– Это гремят наши оковы, базилевс, – выставив вперед ногу, усмехнулся Игнатий Фламин. – Признаться, в них трудновато спорить.
– Оковы?! – В глазах базилевса снова проснулся гнев. – Начальника стражи сюда! Почему не расковали? Не успели? Быстро увести и расковать всех! Да, кстати, я приказал вас отпустить… потому что считаю закон об оскорблении величия глупым и устаревшим! Отныне никому не возбраняется критиковать власть… и меня в том числе. Умная власть от этого только выиграет, глупая… глупую сменят турки! Прощайте же… Сейчас с вас снимут оковы – и идите на все четыре стороны. В ваших делах нет преступления!
С минуту все потрясенно молчали. А потом кто-то радостно крикнул, звякнув цепями:
– Базилевс нас простил! Слава императору! Слава!
И все – нет, почти все – с плачем попадали на колени.
– Ну вот! – презрительно прищурился император. – Оглянись, поэт Игнатий Фламин, оглянись, взгляни! Упали на колени… Свободные люди, отнюдь не рабы! И как можно иначе, чем жестокостью управлять подобным народом? Народом, который вовсе не хочет устраивать свою собственную жизнь, почему-то полагая, что за него это сделает кто-то другой – я, Господь Бог, турки… Нет уж, братцы, – думать придется самим. Всем нам! А теперь идите… не смею занимать ваше драгоценное время… которое вы можете с толком потратить на сочинение гнусных песенок. Надеюсь, впрочем, что их героем теперь буду не только я, но и глупая, жаждущая только развлечений толпа, охлос.
Все снова бросились благодарить императора, лишь Игнатий Фламин – ромейский Высоцкий, как его называл про себя Алексей – молча поклонился и вышел. Но по глазам было видно – потрясен!
Когда последний из освобожденных поэтов покинул залу, базилевс вздохнул и устало уселся в кресло:
– Пожалуй, на сегодня хватит. Есть еще вопросы или предложения?
– У меня, господин, – подал голос отец Георгий – молодой настоятель церкви Хора. – Сказано было о крестовом походе… Я вот и подумал… Итальянцы, поляки, император Священной Римской империи Фридрих, король Богемии, Чехии и Венгрии Ладислав – все они хорошо понимают, чья очередь наступит после того, как турки расправятся с империей и, полагаю, не откажут прислать свои отряды, если хорошо попросить. Однако не надо забывать и о наших единоверцах – о сербах, литовцах и русских.
– О русских? – задумчиво переспросил император. – Так им там, кажется, не до чужих проблем. И потом – с кем там говорить? С московским князем? С рязанским? Или, может быть, с тверским? К тому же все они – вассалы татар. Да вы же сами, уважаемый настоятель, об этом не столь уж давно докладывали.
– Мы соберем добровольцев, господин, – Георгий упрямо наклонил голову. – И для этого вовсе не нужно согласие московского князя Василия или кого бы то ни было еще. Нужно просто послать в княжества верных людей. Думаю, добровольцы найдутся, пусть мало, но…
– Согласен, – махнул рукой базилевс. – Еще? Нет? Тогда все свободны… Кроме вас, протокуратор Пафлагон! Задержитесь, поведайте – о чем вы договорились с туринцем?
Дождавшись, когда все вышли, Алексей кратко изложил все содержание недавней беседы с Чезини. Император слушал внимательно, не перебивал, лишь иногда задавая вопросы. Потом улыбнулся и, велев держать его в курсе, задумчиво потеребил бороду:
– Знаете, почему я сейчас столь милостиво разговаривал с арестованными? Почему я вообще с ними разговаривал? Почему решил изменить власть… ибо сейчас нельзя править так же, как лет пятьсот назад?
– Почему же?
– Потому что я видел сон, – тихо проговорил император. – Тот же самый сон, который ты рассказывал протопроедру Гротасу, а уж он поведал мне… – лицо базилевса исказилось. – Я слышал гром – это, круша городские стены, стреляла ужасная бомбарда Урбана!
– Кстати, он теперь работает на нас!
– Я видел лезущих на стены янычар, видел смерть, кровь и огонь пожарищ, видел, как въехал в город султан верхом на белом коне… И видел свою собственную голову, насаженную на турецкую пику! Сон был настолько реален, что я проснулся в поту… Господи! Господи, помоги всем нам!
Командующий имперским флотом – комес – Лука Нотара не особенно скрывал своих симпатий к туркам. От былого величия Ромейской империи ныне ничего не осталось, и могущества базилевса больше не существует – так зачем же цепляться за осколки прошлого? Не лучше ли возродить империю заново, пусть даже под турецкой чалмою? От того ведь будет выгодно всем, кроме этих надменных и жадных итальяшек, что, словно саранча, пожирали доходы империи. Осколка империи – так будет точнее.
Комес имел двух сыновей и, кажется, был верным мужем… Кажется…
Пылкая турчанка Фируза Гюльназ тоже была верной женою в гареме Азака-паши, самой молодой, самой красивой, а потому – постоянно третируемой всеми остальными женами паши. Лишь один Аллах, всевидящий и всемилостивейший, ведал, сколько гадостей сделали эти злобные фурии несчастной юной Фирузе! То заставят на солнцепеке пропалывать сад, то – якобы случайно – обольют кипятком ноги, то подошлют евнуха с какой-нибудь омерзительною запискою, якобы со стороны, и ведь так устроят, что записка эта попадет в руки благоверного супруга. И вот уже не раз нежная спина Фирузы испытывала на себе плеть евнуха Зарифа! О, Зариф знал, как бить… И знал, как усладить старшим женам. О, как они радовались, как смеялись… Курвы!
Фируза тоже знала, как угодить Зарифу, он ведь не был евнухом с детства, Зариф Хаким-калы, бывший вор из Анкары… Хитрая девушка знала, как сделать так, чтоб и ему – даже евнуху! – было приятно.
И Зариф не бил ее в полную силу, лишь только делал вид, что бил… Правда, в последний раз уж пришлось постараться и ему – за экзекуцией наблюдал сам хозяин – якобы Фируза разговаривала о чем-то с садовником. Завлекала! Мужа ей мало, подлому отродью! Бить ее! Бить, бить, без всякой жалости.