— А почему, — спрашивает и нежно так Леммита за шею обвивает, — ты не сказал, что он прошел и мимо меня?
— Дык потому, — хохотнул Леммит, — что он мимо тебя и не прошел, раз у него голова на плечах, а не под мышкой. Пока он еще свою громыхалку вытащит — верно я говорю, а, русский?
— Может, верно, — улыбаюсь, — а может, и нет.
Я всяческие громыхалки выхватывать… поднатаскался. Да так, что всяким там ковбоям с Дикого Запада… ну, форы, положим, не дам, но кто из нас на ихней длинной пыльной улице лежать останется — вопрос спорный. А уж против сабель… как говорил наш капитан, «фехтование по-американски — это выстрел в упор». Пока этой железякой размахнешься… вот финка — дело другое. Ей тоже быстро сработать можно, если умеючи.
— Экий ты… — довольно так кряхтит Леммит. — Скользкий, русский. Ты ведь русский, точно?
— Русский, — соглашаюсь. — Мало того — советский. И еще красноармеец. А все остальное, что в во-он той цидуле записано.
Леммит на свиток поглядел, сжал его своей лапищей и небрежно так на столик уронил.
— Я эти бумажки, — пренебрежительно так говорит, — очень уважаю. Вон какой штат дармоедов ради них развел. Но вот на живого человека смотреть предпочитаю лично. Потому как не попадалась мне еще такая бумага, чтобы сволочь сволочью называла, а подлеца подлецом.
И то верно. У нас с этим хоть и получше, но не намного — между строк надо уметь читать.
— Хотя нет, вру, — продолжает господин граф. — Было один раз дело. Только подонком как раз тот оказался, кто бумагу ту писал. Соображаешь, русский?
А чего тут соображать?
— Лучше всего, — замечаю, — о человеке судить по делам. Надежнее.
Тут как раз Яго вернулся с подносом. Ну а там, само собой, плетенка литра на два, и плошки, а в плошках тех… водили нас как-то до войны в музей этой… как ее… ихтиологии, и был среди экспонатов морской еж. Так вот если того ежа хорошенько в болотной тине извалять и на половинки разделать…
Что самое странное — никаких ложек-вилок поблизости не наблюдается. А голыми руками в это лезть как-то боязно — вдруг оживет да цапнет?
Ладно, думаю, в крайнем случае буду на питье налегать, потому как той конфеты давешней мне, судя по ощущениям, дней на пять вперед хватит. Вне зависимости от количества и градусности потребляемого. Ну и с виноградом этим клубничным тоже можно попытаться поближе познакомиться.
Леммит при виде пищи враз оживился, даже приподнялся до полусидячего.
— О, — рычит, — наконец-то. Пришло… наше спасенье от жуткой смерти. А ведь задержись ты, Яго, еще немного, и тебя бы встретили лязгающие зубами скелеты.
Коричневого от этих слов как-то уж очень резко передернуло — чуть поднос из рук не выронил. Словно встречался он уже с этими самыми скелетами и воспоминания об этой встрече сохранил отнюдь не самые приятные. Поставил поднос, пробормотал чего-то сквозь зубы и был таков.
— И позови, — это Леммит уже ему вслед рявкнул, — десятника Шаркуна из сотни Бречика! Живо!
— А ты, — поворачивается ко мне, — давай, садись, русский. Как вы там говорите — «в ногах правды нет»? Хорошие у вас эти… поговорки. Да и пьете вы здорово.
Интересно, думаю, это Коля тут успел отметиться или другой кто из славян?
— Я бы, — отвечаю, — и сам раньше сел, было бы куда.
— А земля на что? — ржет господин граф. — Хорошая, утоптанная… заплевана малость, так мы люди привычные.
Ну, знаете…
— Привычные, не отрицаю, — говорю, — но одно дело — в бою носом грязь пахать, а в тылу хотелось бы комфорта и уюта. Знакомы вам такие слова?
— Знакомы-знакомы, — ухмыляется граф. — Видишь в углу сундук? На него садись… если утащишь.
Не понравилась мне эта ухмылочка его… снова точь-в-точь как у Николаева. Тот, бывало, тоже пошутить любил. И шуточки у него были простые, действенные и по большей части дурацкие.
Ладно. Подошел я к этому сундучку, прикинул… взялся, потянул — ежкин кот!
— Он у вас, — выдыхаю, — свинцом залит?
— Не-а, — спокойно так Леммит отзывается. — Золотом. Казна наша там.
— А-а. Тады понятно.
Золото мне пока таскать не приходилось. Я мозги напряг, школу вспомнил, внутренний объем сундука на глаз прикинул — получилось три патронных ящика. Поднять нельзя, пупок надорвать — запросто.
— Да уж, — говорю, — воистину в ногах правды нет.
— Я тебе, русский, — ухмыляется Леммит, — больше скажу. Ее вовсе нет. Нигде.
А вот это уже, думаю, интересно. Как он воевать-то с таким настроением собирается?
Кое-как оттащил сейф этот доморощенный на середину шатра, сел, пот вытираю, и тут девчушка эта графская изящно так нагибается и из-за графской кушетки вытаскивает — не знаю, как эта штука правильно называется, а выглядит как пенек с мягким сиденьем — и столь же изящно на нем располагается. Зрелище, доложу, на раз. Под кольчугой у нее еще что-то вроде безрукавки виднеется, да вот только заканчивается эта кольчужка самую малость пониже бедер, а дальше, до самых сапог — ножки. И ножки эти… у меня чуть снова слюнки не потекли.
— Ле-ера, — укоризненно так говорит Леммит, только в глазах у него при этом довольные такие черти скачут. — А пить нам из чего прикажешь?
А девица ногу на ногу закинула, потянулась — ну прямо как моя рыжая.
— Третьего дня, — отвечает, — когда ты с другим своим новым русским другом гулял, вы прекрасно без всяких кубков обходились. Что он орал на пол-лагеря? Даешь из горла? Дежурный десятник едва тревогу не затрубил — решил, что на командира вампиры напали.
— Лера.
Подействовало. Встала, прошла в угол — здорово прошла, мне вот, например, в жизни спиной такую… палитру эмоций не передать. Мужик бы на ее месте полчаса матерился, а она р-раз — и всем все ясно. Возвращается с тремя кубками. Хорошие такие кубки, серебряные, резные… вместительные опять же. Помнится, те кружки, из которых я в Николаеве вино хлестал, пол-литра вмещали — так вот им до этих кубков… до Берлина по-пластунски.
— Ну что, русский, — говорит Леммит, — давай ваш самый главный тост? Хороший он у вас… правильный.
— Эт верно, — киваю. — Ну… за Победу! — и весь кубок, залпом, в рот. Потому как иначе не положено.
Положено-то оно положено, но, считай, литр вина залпом выдуть… да еще после утренней разминки — так, думаю, и спиться недолго. На фронте такой номер, конечно, не пройдет — там тебя первым же снарядом протрезвит лучше любой колдовской конфеты, а вот в тылу… хотя… чушь. Делать мне больше нечего.
Взял одну виноградину, за щеку кинул, прикусил осторожненько — а она ка-ак лопнула! Словно граната во рту взорвалась. Соку, соку — чуть не подавился. Но вкусно невероятно. Притом, что я фрукты приличные ел уж не упомню когда. Ягоды всякие по лесам, малина-земляника, если с местностью повезет, яблоки с грушами. Семечки еще… короче говоря, такой вкуснятины точно с начала войны пробовать не доводилось. Как говорил рядовой Петренко — «мировой закусон».