И все же книги были лишь дополнением, обрамлением для несессера, в котором заключалась некая сакральная суть. Дина поняла это интуитивно; почти забытое чувство не обмануло ее. Подозрение? Догадка? Незначительная подробность, намекающая на нечто важное? Или нить, за которую она боялась потянуть? Лишь бы не вытащить из темноты… Что?!
Она взяла предмет в руки. Вес несессера не вполне соответствовал его размерам. На ощупь сафьян оказался именно таким, как она ожидала. Мечта фетишиста. Она невольно провела по нему кончиками пальцев, и – странно! – боль притупилась в израненных руках, исчез абразив, царапавший изнутри…
Она открыла несессер. Внутри, пристегнутые кожаными ремешками, лежали шприц, набор игл и пара ампул без маркировки.
Дина испытала одновременно и надежду, и разочарование. И, конечно, легкую брезгливость. При виде шприца будто зажглось где-то вдали предупреждающее табло, а она все еще не могла различить надпись. О чем ее предупреждали? Чего ей бояться? Вроде бы отыскался ключик, но не замок, который им отпирается. Это был пока не испуг, во всяком случае, не очередная волна страха, поднимавшаяся над тем, почти незаметным в обычных условиях, уровнем, который существовал как фон всех ее ощущений, всегда и везде, – страха глубинного, неподвластного доводам рассудка.
Она почувствовала что-то вроде прикосновения холодных мокрых ладоней к спине. Или прямо к сердцу. А надежда заключалась в простом вопросе: может быть, хозяин – обыкновенный наркоман?
«Кто же еще, идиотка?!» – сказала она себе, глядя на ампулы. На их стеклянной поверхности мягко переливались световые блики. Жидкость была прозрачной и вязкой…
Нет, судя по тому, что она здесь увидела, он не обыкновенный наркоман. Если можно так выразиться, утонченный. А такие бывают? Ну как же – Кольридж, Бодлер, Готье, Верлен, де Куинси, Хаксли, Блейк. Не говоря уже о ее любимых рокерах. Неплохо, если учесть, что голова раскалывается от боли. Она ведь образованная девочка… «Что еще ты можешь вспомнить, образованная девочка? «Искусственный рай», Ксанаду, врата восприятия и все такое… Тебе от этого легче? Пожалуй, нет. А брезговать никем нельзя. Ты у нас такая правильная… И что ты будешь делать теперь, когда наркоманы, кажется, спасают твоего сына? Вот только зачем он им нужен?.. Что-то не складывается, малышка. Попробуй еще раз…»
Она закрыла несессер и положила его на место. Затем, стараясь ступать неслышно, вышла из кабинета.
Снаружи донеслись какие-то неясные звуки; один раз ей даже показалось, что она слышит детский смех. Ее сердце слегка оттаяло. Она поспешила к окну и увидела заснеженные деревья, в просветах между стволами – пологий склон холма, а еще дальше – лес.
Иней искрился, как россыпи алмазов. Черная птица снялась с ветки, стряхнув сверкающую пыль. Раздался заливистый лай – теперь уже совершенно отчетливый. Каждый звук сопровождался в морозном воздухе звенящим эхом…
Ждать чего-то или кого-то в пустом доме было невыносимо. Дина заметалась в поисках выхода. Другая дверь оказалась той, что нужно. В прихожей тихо гудел какой-то агрегат, пульт управления которым находился около входной двери. Тут же обнаружилась ниша в стене, прикрытая декоративной панелью. Отодвинув ее, Дина увидела, что ниша завалена разнообразной одеждой и обувью. Чего тут только не было – от канадской дубленки до детского комбинезона и от женских туфель на шпильках до болотных сапог. Этот набор на все сезоны смахивал на театральный реквизит. А иначе зачем и кому он мог понадобиться?
Она без труда отыскала свои сапоги, но шубы среди прочего барахла не оказалось. Впрочем, как раз это объяснимо – шубу вряд ли можно было очистить от крови и грязи. Дина с трудом натянула сапоги на распухшие ноги и надела первый попавшийся полушубок из овчины.
В прихожей висело большое зеркало, и она не удержалась от соблазна заглянуть в него. И ужаснулась. На осунувшемся бледном лице резко выделялись порезы и кровоподтеки. Если забыть, что это ее собственная физиономия, то надо признать, что некоторые синяки даже выглядели живописно, словно шокирующий макияж. Нет, на такое лучше не смотреть…
Двойная входная дверь была снабжена внушительными замками с десятками тысяч комбинаций, но и она оказалась незапертой. От внешней металлической створки повеяло холодом. Открыв ее, Дина вышла на прямоугольную веранду, с которой убрали снег. Солнечный свет брызнул в глаза. Она зажмурилась.
Первое, что она услышала, был голос Яна, вопившего от восторга.
* * *
Прищурившись, она посмотрела в ту сторону, откуда донесся крик. Уже знакомый ей цыган, водитель катафалка, помогал ее сыну взобраться на белую лошади. Молодая овчарка носилась вокруг, совершая головоломные прыжки и, по всей видимости, разделяя с людьми удовольствие от забавы. Ян, кажется, был в полном порядке.
Убедившись в этом, Дина испытала громадное облегчение, но зато сразу же растворился хрупкий костяк, на который опиралась ее воля. Теперь она вспомнила о Марке. Наверняка Ян еще ничего не знает о его возможной смерти. Она разрыдалась и ничего не могла с собой поделать. Ее мозг плодил жуткие фантазии. Она хотела избавиться от внезапного наваждения, но его можно было лишь загнать вглубь. Оно поднималось из подсознания, набухало, как зловонное темное тесто…
Ян спрыгнул с лошади. Цыган ловко подхватил его и поставил на ноги.
В тот момент, когда Цезар поднял руки, Дина заметила у него под курткой кобуру.
Ей снова стало не по себе. Ее бросало то в жар, то в холод, и причина была не только в лихорадке. Возносясь на волне надежды, она уже в следующую минуту проваливалась в бездну отчаяния. И не знала, долго ли еще будет продолжаться эта игра…
Пес прыгнул к Яну в объятия, и оба упали в сугроб. Глядя на сына, играющего с овчаркой, Дина снова со всей определенностью почувствовала, что однажды придется с ним расстаться. Разлука неизбежна, как исполнение отсроченного приговора. Уже сейчас он будто находился за сотню световых лет от нее, забыл о ее существовании и не замечал ничего вокруг. Конечно, это только лишний повод упрекнуть себя в материнском эгоизме, но ей было по-настоящему больно…
Снег был не очень глубоким, и белый конь двигался легко и красиво – животное, порабощенное для того, чтобы всадник мог испытать иллюзию свободы… Дина вытерла слезы забинтованными кистями и кончиками пальцев. Нужно держаться – хотя бы ради сына. Он обязательно перерастет ее, станет чем-то большим, чем личное, принадлежавшее ей душой и телом существо, которое она воспитывала по своему образу и подобию (а по чьему же еще?!), – и однажды ей придется отпустить его, проводить в неизвестность с чувством невыносимой потери, с пониманием того, что она сама лишается смысла существования. Зеркало, в котором видна бесконечная череда собственных отражений, протянувшаяся в будущее, вдруг потускнеет, а лицо, в котором она мнит найти свое прямое продолжение, исказится, приобретет непостижимые черты или станет попросту неразличимым… Это все равно что узнать о бессмертии души, но одновременно и о том, что душа претерпевает в вечности необратимые изменения. Образ куколки, ждущей в коконе своего часа, был самым подходящим, однако не исчерпывал и десятой доли того, что она испытала, став невольным свидетелем мирной, почти идиллической сценки…