Обрывая листья и соцветия (просто так, чтобы занять руки… ну, небольшая пробная партия), он почти всё время держал экс-монаха в поле зрения. Довольно долго тот стоял неподвижно, проявляя удивительную сосредоточенность. А потом исчез.

Параход этому не удивился — редко кто из людей подолгу выносил его присутствие. Даже добровольные клиенты чаще всего уходили по-английски. Он их понимал; его близость была куда хуже самого извращенного интима. Другое дело, что Нестор умудрился исчезнуть абсолютно бесшумно и слишком уж стремительно.

Но Параход никуда не спешил. Набив карманы сырьем для будущих косяков, он вернулся к обелиску и встал на пятачок примятой Нестором травы. Вот незадача — след бывшего монаха тоже обрывался, словно срезанный ножом. Что и говорить, он находился в странном месте. Параход не знал, как это выразить словами, но ощущал, что пространство здесь было другим, измененным. А значит, если верить старику Эйнштейну, другим было и время.

Всего, что с этим связано, Параход откровенно побаивался, потому что иногда не по своей воле слышал голоса заблудившихся. Никто из знакомых ему людей, включая экстрасенсов, не слышал, а он слышал. Такое с ним случалось не часто, даже, можно сказать, редко, но впечатлений ему хватало надолго. Вначале, по неопытности, он считал это слуховыми галлюцинациями или побочными эффектами земной «дальней связи» (как у австралийских аборигенов); однако потом, когда научился легко избавляться от глюков и отключать «антенну», понял: в данном случае связь настолько дальняя, что беспросветное отчаяние и абсолютная безнадежность были просто легкими эмоциями по сравнению с тем, что испытывали бедняги, остававшиеся на другом конце провода…

Сейчас он не слышал никаких голосов, кроме тонкого писка рассудка, который назойливо повторял, как заезженная пластинка: «Валить отсюда надо, братец…» И Параход с ним согласился. Он вообще пребывал в согласии со своим рассудком гораздо чаще, чем казалось окружающим, а также поборникам искоренения травы. Возможно, поэтому его ненормальность была облачена в плотные покровы нормальности, и это равновесие позволяло ему сносно существовать среди себе неподобных.

Развернувшись на сто восемьдесят градусов, Параход зашагал к гостеприимно распахнутым кладбищенским воротам.

43. Каплин: «Откуда ты взялся?»

Смыть с кожи рисунок, нанесенный специальной краской, — вроде бы плевое дело. Убедительно лгать сложнее, но для женщины и это, в общем, не проблема. Каплин мог навскидку назвать десяток причин, по которым ей было бы в кайф водить его за нос, — от банального тщеславия до небанальной суммы в миллион евро. И тем не менее, несмотря на все доводы, его уверенность в собственном здравомыслии несколько пошатнулась и нуждалась в срочной подпитке чем-нибудь очевидным и неоспоримым. Поэтому в отель он возвращался не самой короткой, зато уже знакомой дорогой, а по пути твердил себе: «Я просто желаю убедиться, что хотя бы надписи на асфальте мне не привиделись».

Было далеко за полдень. Небо оставалось безоблачным, и солнце пригревало уже неласково. Каплин снял ветровку и шел в одной тенниске. Он ощущал приятную усталость во всем организме и некоторую натруженность в паху. Об Оксане он думал со сложным чувством: десять неиспользованных процентов вожделения пока легли на дно, а сверху плескалась мутноватая смесь подозрений и тревожного ожидания.

Пойти с ним в отель она отказалась, сославшись на то, что, во-первых, устала, а во-вторых, пора уже, черт побери, выяснить, где разгуливает и чем занимается ее «креатура». Каплин не стал уточнять, о ком речь. Со стороны это, может, и выглядело в высшей степени тактично, но на деле он считал, что наступил тот самый случай, когда правда мало что даст, а лишняя ложь еще больше собьет с толку.

В общем, расстались они прохладно, с улыбками, заменяющими поцелуй. К тому моменту она уже разгуливала по дядиной квартире в халатике тигровой расцветки и, очевидно, чувствовала себя как дома. Каплин немного завидовал способности некоторых людей мгновенно приспосабливаться к непривычным условиям, укореняться в любом месте (хотя бы и в вагонном купе) и создавать вокруг себя почти домашний уют. Вот и Оксане хватило халатика, парочки безделушек и нескольких брошенных тут и там косметических штучек-дрючек (среди которых действительно не было никакой помады), чтобы гнездышко смотрелось обжитым и чтобы в него тянуло.

Да, таки тянуло. Не столько в гнездышко, сколько к девушке. Каплин покопался в себе и понял, что уже привязался к ней всерьез. Это означало… да ничего хорошего это для него не означало. Он по опыту знал: сначала будет больно, а потом тоскливо. И выбор невелик: либо действуй на опережение, либо прими это, как мужчина.

* * *

Он свернул за угол и остановился, будто наткнувшись на прозрачную преграду.

Посреди улицы боком к нему сидела на корточках маленькая девочка и рисовала мелками на асфальте. Картинка вполне обычная — для любого города, только не для этого. И хотя погода стояла прекрасная, всё-таки казалось немного странным, что девочку забыли одеть. Кстати, с чего он взял, что это непременно девочка? Ребенок мог быть и мальчиком — если его не стригли с рождения. Длинные спутанные волосы свешивались вперед, закрывая лицо.

Каплин облизнул потрескавшиеся губы и оглядел улицу. От одного конца до другого, насколько хватало глаз, всё застыло в мертвом покое и пеклось на солнце. Здесь природа еще с трудом возвращала себе утраченные позиции — прошло слишком мало времени с тех пор, как ее наглухо закатали в асфальт. Между прочим, пресловутая надпись на асфальте была, и довольно близко, он даже различал перевернутые буквы. Улица оставалась пустынной и голой. Ну а голый ребенок, да еще поглощенный какими-то очень детскими художествами, вообще смотрелся тут инородным телом.

Кстати, о детских играх, мелках и недетских надписях. Каплин осторожно двинулся вперед, заранее озабоченный тем, как вести себя, если это и есть автор посланий. О чем говорить? Что еще выяснять? Главный совет он уже получил: «СПАСАЙ ПОПУ».

Дитя не обратило на него никакого внимания даже тогда, когда Каплина нельзя было не услышать и не увидеть. Он остановился рядом, разглядывая плоды детского творчества. На этот раз никаких слов, одни рисунки. В основном дома и человечки — если он правильно интерпретировал сочетания прямоугольников, кружков, овалов и палочек. А надо всем этим — большой глаз. Несколько разноцветных мелков ребенок сжимал в левом кулачке, выбирая тот или иной по непонятным для Каплина мотивам. Среди мелков были и белый, и розовый, и красный. Зеленый, впрочем, тоже.

Он присел, всё еще страдая словесным запором. Будь это эпизод из романа, он знал бы, что должен сказать или сделать его персонаж, но тут остро ощущал фальшь любого вступительного слова. Сразу перейти к делу? А какое у него, к чертям, дело — ведь он, слава тебе господи, не педофил.

Это могло продолжаться долго. Пока дитя свободно самовыражалось, он успел прочувствовать себя рабом ситуации до такой степени, что наименее унизительным выходом было бы молча встать и уйти. Но он не мог себе этого позволить по одной простой причине: взрослые игры, в которых используют ребенка, всегда дурно попахивают.