Спустя несколько мгновений он наткнулся на нее; она тихонько взвизгнула и вцепилась в него руками. Это был хороший знак — Малышка снова ему доверяла. И одновременно с теплом, хлынувшим в сердце при таком явном свидетельстве их возрождающегося взаимопонимания, перед ним зажглась тусклая картинка: стоящая на коленях Малышка, трава, деревья, свет обычных автомобильных фар. Зрение возвращалось, а вместе с ним возвращалась надежда на то, что сегодня всё закончится хорошо. Ведь на стенах убежища еще оставалось так много места для растущего календаря…
* * *
Загремели выстрелы, и над их головами засвистели пули. Елизавета вжалась лицом в пальто незнакомца, уже не замечая дурного запаха и не передергиваясь от отвращения при мысли о насекомых. Он осторожно пригнул ее пониже, почти накрыв своим большим телом, и внезапно она отчетливо поняла: а ведь он, черт возьми, готов умереть за нее, словно какой-нибудь телохранитель из красивой голливудской сказочки!
Елизавета слишком недавно очнулась от кошмара одержимости, чтобы сразу безоговорочно поверить в чьи-либо добрые намерения. Под видом этих самых добрых намерений люди всегда скрывали желание ее трахнуть — в прямом или переносном смысле. Она привыкла ни от кого не ждать хорошего; все улыбки казались ей фальшивыми, в том числе улыбка судьбы. Первой примитивной реакцией было спрятаться в свою раковину, забиться поглубже и наглухо захлопнуть створки.
Она и сейчас поступила по старой привычке, однако незнакомец как будто и не пытался добраться до нежного мяса. Он схватил ее вместе с «раковиной» и потащил за собой.
* * *
Он уже видел достаточно хорошо, чтобы рассмотреть два автофургона, развернутые мордами в сторону дома, и силуэты людей, обстреливающих сад. Бродяга насчитал четверых, но, возможно, их было больше и в эту самую минуту остальные пытались взять его и Малышку в кольцо. В таком случае прорываться придется с боем, и существовал только один способ обеспечить ее неприкосновенность — вызвать огонь на себя, а затем убить их всех. Но что делать с Малышкой? Спрятать ее в доме? Он опасался, что чужаки могут забросать дом гранатами или поджечь, — слуги дьявола способны на чудовищные вещи.
Он мысленно пересчитал патроны. Восемь. Негусто для боя против целой компании с автоматическими пушками. Если не удастся завладеть их оружием, шансов мало. Но разве Бог уже не показал ему, маловерному болвану, на чьей Он стороне? А раз так, то не впадает ли бродяга в новый грех, чуть ли не более гнусный, чем предыдущие, — грех сомнения в Его всегдашней правоте?
И он больше не колебался. Он действовал, всецело положившись на Бога, предоставив себя в Его полнейшее распоряжение, сделавшись нерассуждающим инструментом в длани Господней. Что может случиться с инструментом? Ну разве что немного испачкается в чужой крови…
* * *
Она послушно переставляла ноги в пронзаемой пулями темноте, подчиняясь мягкой, но неодолимой силе незнакомца, увлекавшего ее за собой, а где-то на краю сознания метались мысли: что она делает? кому она слепо доверилась? почему позволяет обращаться с собой как с ребенком?
«А ты и есть ребенок», — произнес безжалостный голос внутреннего соглядатая, ведущего счет всем слабостям, промахам и поражениям в ее жизни. «И я не знаю, — продолжал голос, — когда ты, жалкая тварь, станешь, наконец, взрослой. Без чьей-нибудь помощи — никогда. Как насчет моей помощи, убогое создание? Может, попробуем вместе, а? Может, настало время повзрослеть?»
* * *
Укрывшись с Малышкой за деревянным срубом старого колодца, бродяга перевел дух перед решающим броском. Теперь, когда всё было просто (как недавно в церкви, после молитвы), с Богом в каждой клетке тела, он лишь выжидал, чтобы сделать всё, как можно лучше.
Малышка дрожала под его рукой. Наверное, всё дело в излучении — проклятое племя чужаков вело интенсивный радиообмен. Он ощущал этот мерзкий зуд внутри нее, необъяснимым образом отдававшийся и у него в голове, словно где-то под черепом включалась микроволновка. Одним своим присутствием пришельцы загаживали не только землю, воздух, воду; они умудрялись засорять само пространство. Законченные безумцы пытались свести с ума и остальных, сделать их подобными себе…
И, похоже, им это частично удалось. Во всяком случае, бродяге показалось абсолютно безумным поведение Малышки. Стоило ему снять с нее руку, чтобы перехватить винтовку, как она неожиданно вскочила и бросилась от него навстречу свету фар… и пулям.
Он чуть не взвыл. Тупица, он должен был предусмотреть и это! Конечно, причиной было излучение. Впервые его источники находились так близко; неудивительно, что Малышка не выдержала…
Но для вошедшего в него Бога не существовало ничего непоправимого. Любая ситуация была лишь побудительным мотивом для действия — без раздумий, без колебаний и без торга с Господом в духе «ты мне — я тебе». Бродяга встал в полный рост, выстрелил в чужака, неосторожно высунувшегося из-за угла дома, и направился вслед за темным силуэтом Малышки, мелькавшим среди деревьев.
* * *
Это были мгновения свободы, неведомой ей прежде. И если обретение свободы стало возможным только в отчаянном броске навстречу смерти, то чего стоила ее сраная жизнь?
Она бежала, превратившись в отличную мишень, и от сильнейшего, пронзавшего ее подобно оргазму, ощущения, что страх преодолен, заткнулся даже внутренний голос. Ну и что, что она повзрослела за несколько секунд до того, как умрет? Ведь могла вообще не повзрослеть. Могла попасть в очередную ловушку, снова поддаться силе — на этот раз хорошо замаскировавшейся под бескорыстную доброту и готовность к самопожертвованию…
Краем глаза она заметила, как рухнул скошенный выстрелом человек, двинувшийся было ей наперерез. Другие продолжали стрелять. Что ж они делают, гады?! Разве они здесь не для того, чтобы спасти ее?..
Что-то хлестнуло Елизавету по плечу — сначала она подумала, ветка, — но потом ощутила, как от места удара по руке распространяется ноющая боль. Ее ранило? Она всё еще не верила до конца, что это происходит с ней. Эти… которые должны были охранять ее… стреляли в нее, принимая за… за кого? За врага? А может быть, за животное? Во всяком случае, ее жизнь, похоже, мало стоила в их глазах, потому что команды прекратить огонь не последовало даже тогда, когда она выскочила из сада на улицу через дыру в заборе и сделалось очевидным, что она не вооружена.
У нее не осталось сил бежать дальше — возможно, это ее и спасло. Она упала, оказавшись в скрещенных конусах света от фар. Полуослепленная, она могла различить только силуэты, припавшие к темным коробкам автофургонов. Никто не дернулся, чтобы помочь ей; через секунду до нее дошло — почему. Они не хотели рисковать своими шкурами, оказавшись на открытом месте.
Елизавета и сама чувствовала себя жестяным зайцем в тире, в которого не попал бы только младенец. Она поползла туда, где ближе всего была граница темноты, казавшейся ей теперь спасительной. Одна рука волочилась, словно бесполезный придаток, другую она до крови ободрала об асфальт, и то же случилось с ее коленями — брюки порвались еще раньше, она не заметила когда. Каждое движение причиняло жгучую боль, как будто ее высекли розгами, а затем бросили на рассыпанную соль…