Пока мы ели, раздался какой-то скрежет. Над головами открылся люк. В трюм ворвалось солнце, заставив всех нас крепко зажмуриться.
Когда наконец я смог открыть глаза, то глянул вверх. На нас глядели силуэты голов.
— Вот оно… — шепнул кто-то. — Молитесь, ребята.
— Ты… — Это был голос старика. — Сюда. Один из Креозотов опустил веревку.
— Ты. Наверх.
Штанина потянулся к веревке.
— Нет. Нет… Ты!
Старик глядел на меня. И вдруг мне до боли захотелось остаться в этой провонявшей мочой металлической коробке.
Чувствуя себя агнцем сами знаете каким, я полез вверх. Почти минуту я не мог сориентироваться, когда добрался до палубы. Было морозное утро с лазерно-яркими лучами солнца среди деревьев. Я увидел, что мы на длинной барже, привязанной к берегу канала. А вокруг стояли Креозота, глазея на меня. Я быстро оглядел их лица, все покрытые грязью. Папа сидел на груде брезента в позе бесстыжей обезьяны. И смотрел на меня так, будто я только что свалился из космоса.
— Ты! Ты!
Я резко обернулся. Это была мама. Она смотрела на меня в упор, и голова у нее дергалась. У нее отросли длинные спутанные волосы.
— Чего вам от меня нужно? Она только смотрела.
— Мам… что вам нужно? Почему вы нас не оставите в покое?
Она разлепила губы:
— Ты. Ты.
— Господи… вы что, больше не можете говорить по-человечески? Что вы с нами делаете? Зачем вы убили Джона?
— Джона!
Это имя что-то для нее значило. По-птичьи поводя головой, она склонила ее набок и посмотрела за мою спину.
Я глянул в ту же сторону. Возле рулевой рубки стоял ряд фигурок.
Я сглотнул слюну. Они были похожи на куклы чревовещателя. Лица высохли и сморщились. Они были одеты, как годовалые дети, но головы какие-то слишком большие. У одного лицо было неуклюже зашито полотняными стежками вроде XXXXXX. От рта до уха.
Впервые за много дней меня обдало жаром, будто яростный пар пустили по жилам.
— Гады сумасшедшие! Что вы натворили?
Креозоты смотрели на меня сияющими и полными ожидания глазами, как дети, ждущие у грота Санта-Клауса. Я орал на них, ругаясь и размахивая руками:
— Что вас заставило такое сделать? Вы совсем не можете думать? Говорить по-человечески не можете? Что с вами стряслось? Это Бог? Да? Когда я с вами говорю, это Бог, или марсиане, или блядский хрен знает кто меня слушает? Да?
Они только глазели.
— Вас что, пришельцы захватили? У вас лица нечеловеческие… вы машины водить разучились… не умываетесь… Что там у вас в головах творится? Вы хоть говорить можете? Можете сказать, что вы делаете?
Я повернулся к отцу, который все так же сидел на корточках, раскрыв губы и показывая щербину в зубах.
— Папа! Кто я? Посмотри мне в лицо… Узнаешь?
Он смотрел на меня, как на диковину.
— Пап, проснись! Ты меня знаешь? «Наш Ник! Он кончит либо миллионером, либо в тюрьме!» Ты Джона помнишь? Любил свои компьютер, любил домашние задания! Дядя Джек — помнишь? Люди его считали полоумным, а он был как тот дурак из Афин, у которого был свои ум? Ты помнишь, он умел играть на гитаре — на самом деле играть… Он же был гений, и никто из вашей породы этого ни хрена понять не мог. Вы над ним посмеивались, как надо мной…
Я вытер с лица что-то мокрое. Решил, что это снова кровь из раны. Это была не кровь.
— Отличная работа, гад ты ползучий! — взвыл я. — Последний раз, когда ты заставил меня плакать, это было в десять лет. Теперь ты снова это сделал. Господи, Иисусе сладчайший и все раны Его… Знаешь что, пап? Я хотел, чтобы это ТЫ умер от рака. А не дядя Джек.
— Не говори так со своим отцом.
Я обернулся и посмотрел на мать. Ее лицо изменилось. В нем была боль.
— Не говори так с ним, Ник… это нечестно… несправедливо. Он столько для тебя сделал, Ник. Ты…
На две, может быть, три секунды на лице ее было замешательство. Оно сбросило чуждое выражение. В глазах появились слезы и блеснула какая-то теплота — даже узнавание.
— Ох, Ник… Ох! Что мы натворили? Господи Боже, что мы натворили?
Это было выражение лица человека, который проснулся в незнакомом месте. Глаза ее бегали, как будто в первый раз она увидела этих людей.
— Ник, как мне жаль! Бедный Джон… Мы… — Она сжала кулаки, глаза зажмурились. — Это было так… так неповторимо. — Она улыбнулась, не открывая глаз. — Так неповторимо. Так чудесно. Так восхитительно.
Глаза открылись, и это чужое спокойствие в них вернулось. Лицо стало холодным.
За мной раздалось посвистывание. Папа сидел, припав к брезенту, и насвистывал. При этом он задрожал. Глаза его забегали, как у перепуганного зверька в капкане.
Насвистывал он рождественский гимн «Счастливого вам Рождества». Когда мы были маленькие, он его свистел в рождественское утро как сигнал подниматься и открывать подарки.
И сейчас он его насвистывал, выдувая пар сквозь дрожащие губы в ледяной воздух. Я ощущал, что какая-то часть нормального человека еще осталась за этой личиной сумасшедшего. Тяжесть его безумия была слишком велика, чтобы он мог сказать что-то осмысленное пусть даже те несколько секунд, что смогла мама. Он пытался все сказать этим мелодичным свистом.
Разум сверкнул у него в глазах, как дальний свет на том конце страны безумия. На какой-то момент он ясно понял, что он сделал, убив Джона, в какой пучине сумасшествия сейчас обитает.
И снова безумие взяло верх, выключив свет разума. Он перестал свистеть, поднял лицо ко мне и глядел, глядел, глядел…
Я сел на какой-то ящик, чувствуя полную пустоту — холодную, плачущую пустоту, которую не могла бы заполнить вся вселенная.
И сидел под сухим взглядом кукол чревовещателя, которые не были куклами.
* * *
Потом мне натянули на голову мешок и связали.
Они хотят бросить меня в воду и утопить?
В тот момент мне было глубоко плевать.
Я слышал, как они движутся по судну. Потом меня подняли чьи-то руки и пронесли по всей барже.
Никто не сказал ни слова. Я слышал только свое дыхание — ровный и мертвый звук.
Меня снесли с баржи и несли минут, может быть, десять. Потом привязали к дереву. Я ничего не видел, кроме точек света, пробивающих ткань мешка.
И стало тихо.
Я ждал долго, очень долго.
Будут меня бить палками или кидать камни на голову? Они проголодались и сейчас складывают костер?
Я стоял и дрожал, пока ноги не подогнулись и я не повис на веревках.
Наконец я принял решение. Если они меня убьют, значит, убьют. Но я хочу видеть солнечный свет.