На кухне было грязно, здесь мало того что давно не делали уборку, так еще и тараканы бегали. Один из них с душераздирающим хрустом пал смертью храбрых под Настиным ботинком. Снова подступила тошнота, ей захотелось присесть, но, оглядев замызганные колченогие табуретки, Настя передумала и осталась стоять. Участковый не был таким брезгливым и уселся за покрытый клеенкой стол напротив Верки. Зарубин подумал и тоже присел. Молоденький сержант остался в тесной прихожей.
- Слышь, Вера, - начал Зарубин ласково, - а какие у тебя дела с Катериной?
- Это с которой?
Спросила спокойно, ни напряжения, ни нервозности не было ни в голосе ее, ни в лице.
- Из шестой квартиры, что ли? Да ладно, я ее давно простила, пусть носит этот платок, если ей нравится.
Я себе лучше купила. Показать?
- Потом покажешь, - сурово встрял участковый. - Ты ее так запугала, что она до сих пор боится мимо твоей двери проходить.
- А чего, жалуется, да? - Верка оглядела присутствующих победным взглядом. - И правильно, пусть боится.
Как платок стырить - так не боялась, а теперь чего ж…
- Вера, а правда, покажите платок, - попросила Настя. - Они мужчины, им неинтересно, но мы-то с вами женщины.
Верка шмыгнула в прихожую и вернулась, держа в руках красивый яркий платок. Настя быстро прикинула цену - около полутора тысяч рублей. Для неработающей пьянчужки при неработающем муже дороговато, пожалуй. Она поймала быстрый благодарный взгляд Зарубина. Они друг друга поняли.
- Ив самом деле красивый, - одобрительно сказала она. - Дорогой, наверное? Я бы себе такой тоже купила.
- Тыща триста, - гордо объявила Верка. - А тот, который Катерина стырила, я за двести пятьдесят брала.
Бог с ней, пусть носит.
- Откуда такие деньжищи-то, а, Вер? - Зарубин старательно играл доброго дядюшку. - Ты, я знаю, женщина честная, порядочная, ни в чем таком замечена не была. Может, мужик твой за старое взялся? Хотя он вроде бы вором не был никогда, вот ежели морду кому расквасить - так это он в первых рядах, а чужого отродясь не брал. Ведь так, Вера?
- Не, у нас деньги правильные… - ее припухшие глаза округлились. - Так ты про Катьку, что ли, спрашивал? Про бухгалтершу?
- Ну да, - подтвердил Сергей, - про нее. От нее деньги?
- От нее. А что, нельзя?
- Да можно, Вера, можно. Только интересно, за что она тебе деньги дает?
- А тебе не все равно? Дает - и дает, и спасибо ей за это. Мы на зоне равные были, все одинаковые, а потом кому повезло, как вот Катьке, а у кого не сложилось.
Катька нашу дружбу помнит и от всей души помогает. Вы у нее самой спросите, она вам скажет.
- Да я бы спросил, Вера, если б мог. Убили Катерину-то. Сегодня ночью. Зарезали.
Верка замерла, некрасиво приоткрыв рот, глаза на миг стали какими-то белесыми, потом охнула, подскочила и побежала в комнату.
- Ты что наделал, паразит?! Ты зачем это сделал, скотина?!! - послышался ее истошный вопль.
Зарубин и сержант метнулись вслед за ней в комнату.
Верка изо всех сил трясла лежащего на раздвинутом диване мужика, который вяло отпихивал ее, не открывая глаз. Сержант ловко схватил женщину за плечи, оторвал от сонного тела и притащил назад, в кухню. Верка шлепнулась на табуретку и зарыдала в голос. Зарубин осторожно прикрыл дверь в комнату, убедившись, что пьяный Неженкин так и не проснулся.
- Ты, Вера, не голоси, ничего уже не исправишь, умерла твоя подружка, - снова монотонно загудел участковый, - ты лучше расскажи-ка нам все по порядку.
Может, ничего такого твой Сазан и не сделал, так мы разберемся. Если б мы точно знали, что он виноват, так мы б его уже под белы ручки и в обезьянник засунули, а мы тут сидим и с тобой разговариваем, значит, есть шанс, что он и не виноват ни в чем Но чтобы разобраться, надо, чтобы ты все рассказала. Поняла? Рассказывай все как есть, может, и спасем твоего мужика от тюрьмы.
- Ой, Дмитрий Иваныч, миленький, спаси его, - Вера, размазывая одной рукой по лицу слезы, другой вцепилась в рукав участкового. - Как же я одна-то останусь, если ты его посадишь? У меня ж никого, кроме него, нет.
Не виноватый он, он дурак, до денег жадный, вот жадность-то его и погубила. Это Манька, сука, она это…
"Ну вот уже и Манька какая-то появилась, - подумала Настя. - Хорошо, что я приехала. Даже спать расхотелось".
***
Мария Владимировна Гусарова работала в исправительно-трудовой колонии для женщин в должности начальника отряда. Сказать, что она была страшным человеком, означало бы не сказать ничего, в лучшем случае это могло бы считаться комплиментом. Гусарова была настоящим чудовищем. Она ненавидела весь мир и всех населяющих этот мир людей. Она ухитрялась ненавидеть не только тех, кто жил лучше или был успешнее, но и тех, кому было намного хуже, чем ей самой. О том, как она измывалась над зэчками из своего отряда, ходили легенды, которые, как выяснилось, были совсем недалеки от истины. Более того, истина порой эти легенды даже превосходила.
В принципе коротконогая, с квадратным торсом и вполне миловидным лицом, Мария Гусарова, которую осужденные за глаза называли просто Манькой, ненавидела в равной степени и алкоголичек-бомжих, и воровок, и интеллигентных дамочек, севших "по экономическим вопросам" или за взяточничество, и нельзя утверждать, что Екатерину Сергеевну она невзлюбила только за то, что та была "из чистеньких". Причина ее особенной, специфической нелюбви к Катерине лежала в какой-то другой области. Скорее всего она не могла простить ей высоко поднятой головы, уравновешенного характера и отсутствия заискивающих интонаций при общении с "гражданкой начальницей".
- Умнее всех, да? - брызгая слюной, цедила Манька. - Я тебе покажу, кто здесь самый умный, до смерти не забудешь.
Она цеплялась к Катерине, налагала на нее взыскания за малейшую неточность в соблюдении правил внутреннего распорядка, лишала свиданий, посылок, права пользоваться лагерным ларьком, публично издевалась над ней на утренних и вечерних построениях, короче, делала все, что могла придумать. Катерина терпела и только выше вскидывала голову. У нее хватало ума и выдержки не поддаваться на провокации. Одно неверное движение, одно неосторожное слово в ответ на Манькины придирки - и загремишь в штрафной изолятор, а туда дозволяется определять провинившегося осужденного на срок до тридцати суток. Тридцать суток в одиночной камере на хлебе и похлебке, денег у ведомства не хватало, и осужденных кормили плохо, а в изоляторе и без того небогатый рацион урезали еще больше.
Катерина вытерпела все, у нее достало сил не сорваться даже тогда, когда Манька отняла у нее нательный крестик, чудом уцелевший при этапировании. Крестик много лет назад надела ей на шею бабушка и сказала при этом такие слова, что расстаться с крестиком при жизни казалось Катерине совершенно невозможным. Она очень любила свою бабушку, и хотя набожной не была - воспитание не то, - но подарок берегла и верила, что, пока он у нее, бабушкина любовь и забота ее хранят и оберегают. Бабушка давно умерла, но вера в ее слова осталась.