Такие перемещения, утверждал далее Джилмен, требуют для своего осуществления лишь двух последовательных шагов: во-первых, выхода из известной нам трехмерной сферы, и во-вторых, входа в какую-либо иную трехмерную же сферу, возможно, бесконечно удаленную от нас. Нет оснований допускать, что в большинстве случаев подобные пространственные переходы сопряжены с угрозой для жизни. В принципе, любое существо из любой части трехмерного пространства, вероятно, могло бы совершенно безболезненно для себя находиться в четвертом измерении; что же касается второй стадии, то здесь все будет зависеть от того, какой именно участок трехмерного пространства будет выбран в качестве цели. Обитатели одних планет вполне могут оказаться способными жить на других – даже на планетах, принадлежащих иным галактикам или сходным пространственным фазам иного континуума пространства-времени, хотя, несомненно, должно существовать значительное количество совершенно несовместимых в этом отношении небесных тел или областей космоса, будь они даже, с математической точки зрения, расположены в непосредственной близостидруг от друга.
Не исключена также возможность того, что обитатели одной пространственной области способны существовать в других, пусть им неизвестных и даже не укладывающихся в их физические представления, – в мирах с определенным или неопределенным множеством дополнительных измерений, буде такие миры расположены внутри или вне данного пространственно-временного континиума; возможно, вероятно и обратное. Этот вопрос подлежит дальнейшему обсуждению, однако, с полной уверенностью можно утверждать, что изменения в живом организме, сопровождающие переход с одного пространственного уровня на другой, более высокий, не сопряжены с какими-либо разрушительными последствиями для биологической целостности этого организма, насколько мы ее понимаем. Джилмен не мог с достаточной ясностью обосновать этот последний пункт своих рассуждений, но такая незначительная недоработка, несомненно, вполне компенсировалась замечательно ясным пониманием многих других очень сложных проблем. Профессору Апхэму особенно импонировали иллюстрации Джилмена к вопросу об известной близости высшей математики к некоторым сторонам древней магии, таинства которой дошли до нас из неизмеримо далеких эпох – доисторических, а может быть, и дочеловеческих – когда познания о Вселенной и ее законах были куда шире и глубже наших.
В начале апреля Джилмен почувствовал нешуточное беспокойство по поводу своей затянувшейся болезни. Внушали тревогу и рассказы соседей: их нельзя было толковать иначе, как свидетельство появления у Джилмена симптомов лунатизма.
Судя по всему, во сне он покидал свою постель – сосед снизу часто слышал скрип половиц в его комнате в предутренние часы. Тот же сосед утверждал, что по ночам сверху раздается и стук башмаков, но это была ошибка: каждое утро Джилмен находил свою одежду и обувь точно в том же месте, где оставлял их на ночь. Поистине, в этом ужасном старом доме развивались слуховые галлюцинации – разве самому Джилмену не пришлось убедиться в этом, после того как даже в дневное время ему стало казаться, что из черных пустот за наклонной стеной и над скошенным потолком доносятся, помимо крысиной возни, и какие0то другие звуки? Его болезненно обостренный слух начал различать в давно заложенной части чердака прямо над комнатой слабые отзвуки чьих-то шагов, и иногда эти галлюцинации казались ему ужасающе реальными.
В одном сомнений быть не могло: Джилмен страдал лунатизмом. Дважды в ночное время его комнату находили пустой, хотя вся одежда была на месте. Он узнал об этом от своего товарища – студента Фрэнка Илвуда, вынужденного по бедности поселиться в том же мрачном и нелюбимом горожанами доме. Илвуд, прозанимавшись как-то до глубокой ночи, решил обратиться к Джилмену за помощью – ему никак не давались несколько дифференциальных уравнений, – но в комнате на верхнем этаже никого не было. Конечно, со стороны Илвуда было довально-таки бесцеремонно открывать даже и незапертую дверь чужой комнаты и заглядывать внутрь, не получив ответа на настойчивый стук, но ему действительно требовалась помощь, и он понадеялся что сосед сверху не слишком огорчится, если его достаточно вежливо растолкать. Илвуд поднимался наверх примерно в то же время и еще через несколько дней, но Джилмена снова не оказалось дома. Выслушав его рассказ, последний не мог не задаться вопросом, где же он был ночью, босой, в одной пижаме? Он решил обязательно исследовать эту загадку, если только ночные хождения не прекратятся; можно например, посыпать мукой пол в коридоре, чтобы с утра выяснить, куда ведут следы. Несомненно, покинуть комнату он мог только через дверь, поскольку с внешней стороны дома у окна не было никаких выступов или хотя бы неровностей, по которым можно было бы выбиться наружу.
К середине апреля болезненно обостренный слух Джилмена подвергся новому испытанию – до его комнаты стали доноситься тонкие заунывные причитания суеверного заклинателя духов по имени Джо Мазуревич – он снимал квартиру в первом этаже. Мазуревич имел обыкновение рассказывать длинные, бессвязные истории о призраке старухи Кеции и маленьком косматом зверьке с необычайно острыми клыками, вечно что-то вынюхивавшем; по его словам, эта парочка настолько навязчиво преследовала его своими явлениями, что пришлось воспользоваться серебряным распятием (специально выданным для этой цели отцом Иваницким из церкви Св.Станислава), чтобы избавиться от нее. Джо молился так усердно, потому что приближалась ночь Великого Шабаша. Ночь накануне первого мая называется Вальпургиевой; в это время самые страшные силы зла покидают ад и переносятся на Землю, а все подданные сатаны собираются вместе, чтобы предаться таким отвратительным занятиям и таинствам, что их даже невозможно назвать обычному человеку. Для Аркхэма это всегда было самое тяжелое время в году, хотя благородная публика с Мискатоникского Авеню, Хай-стрит или улицы Селтонстол и предпочитает изображать полное неведение на сей счет. Страшные дела творятся тогда в городе; бывает, даже пропадают дети. Джо хорошо разбирался в таких вещах: еще на родине бабка рассказывала ему разные жуткие истории, которые слышала, в свою очередь, от своей бабки. Мудрые люди советуют на это время вооружиться четками и побольше молиться. Вот уже три месяца, как старуха Кеция и Бурый Дженкин не попадаются на глаза ни самому Мазуревичу, ни его земляку и соседу Павлу Чонскому – вообще никому в городе. Это недаром. Раз они держатся в тени, значит, что-то задумали.
16 числа Джилмен побывал, наконец, у врача, и был очень удивлен, узнав, что если у него и есть температура, то не такая высокая, как он боялся. Доктор внимательно расспросил его о симптомах и порекомендовал обратиться к специалисту по нервным болезням. Джилмен даже обрадовался, что не попал на прием к прежнему университетскому врачу, человеку еще более дотошному. Старик Уолдрон, недавно оставивший практику, уже как-то раз настоял на том, чтобы Джилмен сделал длительный перерыв в своих занятиях; то же самое он сделал бы и сейчас – но разве можно было бы остановиться именно в тот момент, когда вычисления сулили столь блестящие результаты! Несомненно, он уже нащупывал границу четвертого измерения, и кто знает, насколько далеко он может продвинуться в своих поисках?
Но даже при мысли о возможном успехе Джилмена не оставляло недоумение по поводу того, откуда, собственно, он черпает такую уверенность. Неужели и гнетущее чувство неотвратимой розы исходит всего лишь от строчек математических формул, которыми день за днем заполнял он бесчисленные листки бумаги? Воображаемые шаги над потолком, мягкие и крадущиеся ужасно раздражали. Появилось какое-то новое и все усиливающееся ощущение: Джилмену казалось, будто что-то или кто-то склоняет его к чему-то ужасному, чего он ни при каких условиях не должен делать. А лунатизм? Куда он отправлялся по ночам во сне? И что это был за звук, вернее, слабый отголосок какого-то звука, то и дело прорывавшийся сквозь невообразимое смешение уже привычных шумов даже в дневное время, когда он и не думает спать? Едва различимый, этот звук подчинялся какой-то странной ритмической закономерности, не похожей ни на что земное, кроме, может быть, ритмов самых сокровенных гимнов Шабаша, названий которых не смеет произносить смертный. Иногда Джилмен со страхом думал, что есть в этом ритме и нечто от того скрежета и рева, что заполнял мрачные пропасти его сновидений.