Я раздраженно сделал последнюю затяжку и затушил сигарету.
– Ну, я думаю, вы слишком осторожны, – сказал я ему. – Может быть, самое время, чтобы кто-то дал Пассареллям передышку, и, может быть, самое время вернуть Пентагону его грязное белье.
Отец Энтон посмотрел на меня и перекрестился.
– Я только могу предупредить вас, monsieur, что открывать танк было бы более чем глупо. Это было бы равносильно самоубийству.
Я встал и стряхнул с брюк пепел.
– Магнитофон стоил 189 франков. Но я был бы более чем счастлив, получив половину. В конце концов, это же было чем-то вроде совместного предприятия.
Отец Энтон медленно покачал своей головой.
– Быть может, однажды я пойму американцев, – сказал он. – И, быть может, когда-нибудь они смогут сами понять себя.
Я договорился с Мадлен встретиться во время ленча, чтобы выпить стаканчик вина в небольшом прокуренном кафе с неостроумным названием «Туристический бар». За стойкой обслуживала чрезвычайно жирная женщина, время от времени совершавшая рейды, чтобы отшлепать мокрой тряпкой красные столы из огнеупорной пластмассы, словно это были расшалившиеся, непослушные собаки. Домашнее вино было достаточно крепким, чтобы чистить им фамильное серебро; но мне удалось отыскать в местной табачной лавке затасканную пачку «Лаки», и мое небо жаловалось не так сильно, как было этим утром.
Из-за занавесок появилась Мадлен, бледная, с потерянным видом, и, увидев меня, прошла через бар и крепко обвила руками мою шею.
– Ден, с тобой все в порядке?
– Конечно, все в порядке. Я просто ходил поговорить к отцу Энтону.
Я взял у Мадлен ее пятнистое твидовое пальто и повесил рядом с надписью, предупреждавшей: Defense de Cracher. На ней было одето простое бирюзово-синие платье, очевидно, очень модное в Понт Де Уолли, но время которого в Париже прошло лет восемь назад. Но несмотря на это, она была хороша; и я почувствовал воодушевление, встретив человека, который действительно беспокоился о моем благополучии. Десятитонная Тесси из-за стойки принесла нам вино, и мы, как бывшие любовники, встретившиеся в жалком баре в глубине вокзала Грэнд Сентрал, звякнули своими бокалами.
– Ты прокрутил пленку отцу Энтону?
– Ну, вроде как.
Она прикоснулась к моей руке.
– Есть что-то такое, чего ты не хочешь мне говорить?
– Я не знаю. Я думаю, что мы сейчас на самом перекрестке. Мы можем либо открыть танк и узнать, что в нем есть, либо забыть о нем навсегда, то есть поступить именно так, как некоторые уже сделали.
Мадлен протянула руку и погладила меня по щеке, ее тусклые глаза были полны нежности и заботы. Если бы я вчера, в продуваемой сквозняками спальне для гостей в доме Пассареллов, не чувствовал себя так чертовски плохо, валяясь согнувшись пополам, я думаю, что, может быть, я бы прокрался по коридору и постучал в дверь Мадлен; хотя могу сказать из собственного опыта, что после того как ты выблевал из себя полный рот червей, о сексе думаешь в последнюю очередь; да и я предполагаю, что самый горячо любящий тебя человек с трудом бы подарил тебе искренний поцелуй.
Она отхлебнула немного вина и сказала:
– Как мы сможем его забыть? Как же мы сможем его забыть?
– Я не знаю. Но мэр, гражданские власти и даже сам отец Энтон сумели же на тридцать лет его здесь оставить.
– Ты наверно думаешь, что у меня крыша поехала?
– Где тебя научили так говорить? В английской спецшколе?
Она взглянула на меня, но не улыбнулась.
– Война закончилась много, много лет назад. Неужели мы мало потеряли? Мало отцов, братьев, друзей? Они все еще продают почтовые открытки с Черчиллем и Эйзенхауером на морских курортах, – это меня бесит. Они спасли нас, – да; но в этом нет ничего славного, чтобы так воспевать. Выигрывать войны – в этом нет славы, ни для кого. Лучше это забыть. Но, – конечно же, – они оставили нам свой танк, и забыть мы не можем.
Я откинулся на спинку своего дешевого лакированного стула.
– Так значит, ты хочешь его открыть?
Глаза ее были холодны.
– Эта штука сама сказала, что хочет присоединиться к своим братьям. От нас-то что она может хотеть? Если мы ее выпустим, она направится встречаться со своими друзьями, и все на этом кончится.
– Отец Энтон сказал, что открыть танк было бы то же самое, что совершить самоубийство.
– Отец Энтон стар. И, к тому же, он считает, что дьяволы и демоны имеют власть надо всем. Он говорил мне это однажды в классе катехизиса. «Мадлен, – сказал он. – Если бы не было Иисуса Христа, то миром бы правили демоны».
Я кашлянул.
– Предположим мы открываем его, а там – демон?
Она напряженно подалась вперед.
– Что-нибудь там должно быть, Ден. Иначе мы бы не услышали этого голоса. Но у демонов нет рогов и вил. Возможно там нет вообще ничего, что бы смог увидеть человеческий глаз.
– Предположим, что есть?
– Это-то мы и должны выяснить.
Я глотнул еще вина и смутно почувствовал, как оно проскребло в моей груди.
– Что они примешивают в это пойло? Средство по удалению ржавчины?
– Тшш. Мадам Сори развлекала в войну американского сержанта и хорошо знает английский. Весь английский жаргон – как свой родной язык.
– Как свой родной язык? Это было не в войну 1812-го?
– Я никогда раньше не хотела открывать танк, Ден. Я никогда не встречала человека, который дал бы мне для этого силы. Мой отец не притронулся бы к нему, Элоиз – тоже. Но Элоиз скажет нам, как оградить себя от демонов и злых духов, пока мы будем это делать, и, я уверена, что отец Энтон окажет тебе помощь, если ты попросишь его.
Я прикурил очередную сигарету.
– Я не понимаю, почему это так для тебя важно. Если ты так сильно ненавидишь танк, то почему бы тебе не уехать? Тебя же ничего, в конце концов, не держит в Понт Д'Уолли.
– Ден, это важно потому, что он стоит на ферме моего отца, а ферма моего отца всегда была моим домом. Даже если бы я навсегда уехала, эта ферма все равно была бы местом, где я родилась, и на ней все равно бы стоял танк.
Она выпила немного вина и напряженно на меня посмотрела.
– И кроме того, – сказала она, – с самого детства мне снятся сны, связанные с этим танком. Танк вызывает ужасные сны.
– Сны? Какие сны?
Мадлен опустила глаза.
– Это были ужасные сны. Кошмары. И вдобавок возбуждающие.
– Сексуально возбуждающие?
– Иногда. Мне снилось, что меня насиловали покрытые щетиной животные, какие-то необычные твари. Иногда мне представлялось, что меня калечат или убивают. Это было страшно, но это было и возбуждающе. От меня отрезали куски, и было много крови.