– Я тоже, – сказал он. – В первый раз в жизни вижу этих чертовых ублюдков. Даже Ричарда Дженнера. Он позвонил мне и пригласил. Чертов ублюдок.
– Так зачем вы пришли? – спросила я, пытаясь остановить карусель, бешено вертящуюся в моей голове.
Тут подошел Хьюи Харрингтон-Эллис и сел рядом со мной.
– Так, покушаем, – сказал он. При мысли о еде меня передернуло. Я воткнула вилку в несчастное маленькое птичье яичко, чувствуя себя детоубийцей. Откусила кусочек, и по нёбу разлился отвратительный привкус, к которому примешивался неприятно сладкий вкус перепелиной кожи. Усилием воли я подавила рвотный рефлекс.
Хьюи повернулся ко мне спиной и стал разговаривать с ирландским актером. Я слышала, как тот исходил злобой, ругаясь с ирландским акцентом: “Таблоиды... мразь, твари... гады... лезут не в свое дело”.
– Когда вам надо было сделать статьи с фотографиями жены и детей, вы говорили по-другому, – невнятно пробурчала я.
– Как сказал Оскар Уайльд: “В древние времена у нас были камеры пыток, теперь есть пресса”, – Хьюи полностью меня проигнорировал. – “Низшая форма жизни, твари, не способные различить велосипедную аварию и конец света”. Это Шоу.
– ...мстительные... дерьмовые ублюдки.
– ...рядом с ванной будет камин, сделанный из куска древнегреческой колонны.
С противоположной стороны стола доносился голос Оливера.
– Проблема Мелвина в том...
– Подонки, мразь.
– Продал два “феррари”.
– ...двести штук...
– ...видел ее спектакль? Полный провал.
– ...кучу денег на камин, но...
– ...иллюзии человека эпохи Возрождения...
– ...куришь себе в ванной и созерцаешь часть древнегреческой истории...
Внезапно я поняла: сейчас меня стошнит. Где туалет? Я окинула взглядом комнату. Белые стены, черные платья и яркие галстуки заплясали и запрыгали перед глазами. Пол не был прикреплен к стенам, а болтался на подвесной платформе. Мне придется пройти по деревянному полу по крайней мере пятьдесят футов и после этого спуститься по еще одной винтовой лестнице. Оливер посмотрел на меня через стол. Рвота подступила к горлу. Я стала было подниматься, потом снова села, вежливо сложила ладошки, поднесла их ко рту, и меня вырвало.
* * *
Когда тем вечером я наконец-то оказалась в своей постели и положила голову на подушку, мне захотелось умереть. Сначала Оливер был добрым. Он пулей подлетел ко мне, протянул салфетку и прошептал: “Все хорошо, все хорошо, пойдем отсюда, давай”. Он загородил меня от всех, обнял и повел к лестнице. Он считал ступеньки и приговаривал: “Давай, давай, еще немножко, еще одна ступенька”. Я взглянула вниз: все смотрели на меня, и лица у них были розовые, как у поросят.
Он отвел меня в ванную, похожую на больничную палату с белыми стенами. Я умылась, прополоскала рот и легла на холодный кафельный пол. Мне хотелось остаться здесь навечно, может, даже поселиться здесь и выйти замуж за этот прохладный пол. Снаружи доносились голоса – Оливер разговаривал с Ричардом. Судя по голосу, Оливер был в бешенстве.
Когда мы вышли на улицу, он уже не пытался скрыть раздражение. Меня снова вырвало на клумбу рядом с домом.
– Ты как сраный блюющий щенок, – процедил Оливер. Он зажег сигарету и прислонился к стене.
– Прости меня, прости меня, – шептала я.
– Никогда не пей коктейли у Ричарда дома. Это происходит каждый раз. Ты что, ни хера не соображаешь?
– Почему ты не предупредил? Долгая пауза.
– Так, значит, это я виноват, да? – произнес он с мерзкой улыбочкой. – Да, конечно. Это моя вина. Но какого хрена ты столько вылакала? – Он вконец обезумел. – Какого хрена? Нажралась как свинья. Сколько ты выпила?
Я уже знала, как себя вести, когда он впадает в истерику. Главное – молчать и никак не реагировать. Тогда он не сможет завестись еще сильнее.
– Сколько ты выпила? – снова спросил он, когда мы шли к машине. Я не отреагировала. Внезапно он резко повернулся ко мне лицом и навис надо мной.
– Сколько – ты – выпила?
Его глаза сверкали бешенством, рот дергался. Позади меня стоял почтовый ящик. Он изо всех сил грохнул по нему кулаком. Наверное, ему было очень больно, но он промолчал. Потом повернулся и открыл дверцу машины.
– В машину.
Мы ехали в гробовой тишине.
– Рози, – теперь он говорил тихо, держа себя в руках. – Я спросил тебя, сколько ты выпила. Сколько?
Я снова ощутила, что накатывает рвотная волна. Отчаянно глотнула воздух.
– Нет, только не это. Только не в машине. Остановить?
Я покачала головой.
– Сколько ты выпила? Тишина. Звук колес.
– Сколько ты выпила?
Это продолжалось до Кингс-Кросс. На Вествей он потихоньку стал приходить в себя.
Он остановился у моего дома. Я посмотрела на него. Он был очень красив. Он был похож на душевнобольного: брови сошлись на переносице, рот дергался.
– Я еду домой, – сказал он.
Что ж, справедливо. Я с несчастным видом опустила глаза. Мое пальто было все в блевотине.
– Наконец-то, – сказала я.
– Что?
– Наконец-то я превратилась в пиццу.
* * *
Я и не надеялась, что Оливер позвонит. Я опозорилась и понимала это. Я представляла опасность для себя и для окружающих. Похмелье мучило меня три дня. На четвертый день – в субботу вечером – мы с Родой отправились к Ширли. Мы лежали на диване перед телевизором и набивали животы молочным шоколадом. Впервые за все время моего знакомства с Оливером мне стало казаться, что жизнь без него возможна, что жизнь без него может быть даже приятной. Раньше я все время боялась, что у меня есть какой-то таинственный и ужасный изъян, которого я почему-то не замечаю. Это бы объяснило, почему Оливер иногда хорошо ко мне относился и любил меня, а иногда ненавидел и становился злым и холодным.
– Это не ты ужасная, а он, – сказала Ширли. – Мы же не начинаем вдруг тебя ненавидеть. Мы всегда тебя любим, постоянно.
– Я бы так не убивалась, – сказала Рода.
– Но в этом есть и моя вина, – попыталась возразить я.
– Слушай, заткнись. Ты не в состоянии рассуждать здраво, – сказала Рода.
– Подумаешь, блеванула в его машине, – сказала Ширли.
– Я не блевала в его машине.
– Ну ладно, блеванула на его друга.
– Я не блевала на Хьюи Харрингтона-Эллиса. Я блеванула в ладошки, и кое-что случайно попало на Хьюи Харрингтона-Эллиса.
– По-моему, прекрасный символический жест.
– Экзистенциальный акт.