* * *
Для шестипалого не произошло ничего необычного.
Выполнив свою работу, фантом распадался на составляющие элементы, и рой возвращался к хозяину. Насекомые тонкой струйкой вливались в подвал через приоткрытый люк.
Дикарь успел «отдохнуть» на Даче только несколько часов. За это время он стал гораздо старше и умудреннее. Но вряд ли он стал лучше. Он узнал о людях нечто такое, о чем раньше не имел понятия. Достаточно сказать, что его невинность дважды оказывалась под угрозой.
В первый раз она не пострадала. Сначала толстяк-доктор смазал ему обожженную руку каким-то бальзамчиком, а после пытался потолковать с ним о прелестях однополой любви. Дикарь не имел ничего против; его неизлечимый юношеский романтизм был безграничен. Впрочем, доктор не ограничился слюнявыми поцелуями и предоставил ему для обозрения свои гладкие розовые полушария, однако дикарь не сумел его ничем обрадовать. В отместку за это толстяк обнаружил у него симптомы язвы желудка и прописал диету, при которой строптивые заключенные пухли от голода.
Чуть позже выяснилось, что неприятности имеют обыкновение нарастать, как снежный ком. В блоке Д (а попросту – в темном сыром бараке, забитом рядами двухъярусных нар) о «любви» уже никто не сказал ни слова. К новичку подвалили трое аборигенов, по неизвестным причинам свободные от работы, и предложили сыграть в «паровоз».
У всех троих были сальные рожи, грязные руки, мутные глаза, фиолетовые наколки и вонючее дыхание. Один, похожий на лисицу астматик с челкой мышиного оттенка, закрывающей лоб, дышал шумно и часто. Его кадык быстро двигался вверх-вниз, будто ртутный шарик. Второй, покрытый россыпями прыщей, ковырял щепкой в гнилых зубах. Третий был огромный, как освежеванный медведь, и примерно такого же цвета. Его голова представляла собой багровый переспелый помидор с маленькими сонными гляделками. Нижняя челюсть явно перевешивала череп со всем содержимым.
Дикарь все еще чувствовал себя паршиво, но когда же с азартом предаваться играм, особенно новым, если не в безрассудные восемнадцать лет? Он согласился, однако предупредил, что двигается с трудом.
– А тебе и не придется, – успокоил его прыщавый. – Мы все уладим.
Когда до дикаря дошло, в чем состоит игра, было уже поздно протестовать. У «лисьей морды» появилась в руках удавка, а прыщавый продел пальцы в кольца свинцового кастета. Здоровяку кастета не требовалось.
Попытка переадресовать все троих к доктору привела лишь к тому, что красномордый не на шутку разозлился и со словами «Ты бы мне еще бабу предложил, мудила!» набросился на дикаря, только-только оклемавшегося после побоев в участке, дезинфекции и клеймения. Новых телесных повреждений бедняга избежал лишь потому, что аборигены берегли его для забавы…
Стоя на четвереньках в сырой полутьме и слыша сзади натужное сопение, дикарь осознал, что папаша кое в чем был прав. В запасе у предка имелось множество тупых афоризмов, отражавших, по-видимому, печальную реальность. Например: «Чем больше вокруг людей, тем больше шансов, что тебя трахнут». Теперь дикарь убеждался в этом. Пока ему пытались запихнуть, он успел проклясть себя за самонадеянность и глупость.
Но это было лишь слабое попискивание рассудка. Победила звериная ярость, выплеснувшаяся бесконтрольно и вынудившая его бороться до конца. Он извивался, лягался, отмахивался, кусался, и его снова били – по затылку, зубам, переносице, почкам, ребрам. Кастетом, кулаками, локтями, ногами. Затем «лисья морда» оседлал его, накинул удавку на горло и принялся душить, – но не до смерти, а со знанием дела: до потери воли к сопротивлению.
На губах у дикаря пузырилась кровавая пена; он почти ослеп; кто-то снова и снова вливал ему под веки едкие чернила; лицо будто превратилось в маску из кожаных лоскутов и измельченных костей; пытка тянулась целую вечность, но когда эта мнимая вечность закончилась, оказалось, что даже страдание не длится слишком долго…
Он мало что слышал – почти все звуки поглощала тяжелая пульсация крови в черепе. Раздавался какой-то хруст, голоса, шаги, удары по мягкому, тихий свист… Дикарь попытался подтянуться, вцепившись скрюченными пальцами в вертикальную стену, на которой висел, но стена вдруг рухнула и снова стала земляным полом, прахом, перегноем. Он уткнулся в него окровавленным лицом, дернулся от боли и потерял сознание.
* * *
Он пришел в себя уже в полицейской карете. Руки были связаны за спиной. Ноги тоже связаны, но соединявшая их толстая веревка позволяла перемещаться маленькими шажками. Он увидел перед собой ту же запертую дверцу; под ним был тот же немилосердно трясущийся, заплеванный пол. Дикарь с трудом поднял голову и посмотрел в зарешеченное окошко заплывшими глазами. По серому небу проплывали верхушки деревьев, подметая хвосты туч.
Он вытер скопившиеся под нозрями сгустки крови и снова почуял запах леса – такого знакомого, такого родного. Но домой, в затерянную в лесной глуши берлогу, его не тянуло – несмотря ни на что. Какой-то еще более прочный, невидимый корень связывал его с городом. Это было похоже на изощренное наказание – снова и снова стремиться туда, где можно найти только боль, обман, мерзость и враждебность. Правда, теперь к обреченности и неосознанному стремлению добавилась необходимость. И еще одно: он вспомнил о самке.
У дикаря появилось дело, которое нужно было закончить рано или поздно, – старое как мир, но для него совершенно новое. Он должен был вернуться хотя бы для того, чтобы отомстить. Жажда мести сжигала сердце. Пока в его личном черном списке значились всего трое. Но интуиция подсказывала: не пройдет и нескольких суток, как список станет гораздо длиннее.
Когда карета остановилась и дверца открылась, человек в форме, которого дикарь не узнал, бросил ему:
– Повезло тебе, щенок. Но это ненадолго.
Очутившись перед светлыми очами обер-прокурора, дикарь слегка растерялся. До него не сразу дошло, что легендарный Каратель и жалкая развалина, сидящая в странном кресле на колесиках, – один и тот же персонаж. В первую секунду невежественный парень решил, что выжатый временем дедушка – такая же жертва собственной тупости, как и он сам. Затем в памяти всплыло лицо, изображенное на портрете, который висел в участке. Появилась возможность сравнить оригинал и бледную копию. Те же бесцветные рыбьи глазки; те же щеки, покрытые сеточкой морщин; тот же безвольный подбородок; та же анемичная конституция, усугубленная параличом нижних конечностей.
Как-то некстати пришло в голову, что суперстрелок уже не способен никем манипулировать; наоборот, теперь его самого катают с места на место, словно мумию, подающую признаки жизни (и кем тогда является тот, кто катает?).
Додумать эту глубокую мысль до конца дикарю не дали. Старичок зашевелился, поманил его к себе пальцем и ласково проскрипел: