Бывшие неподалеку каменщики, услыхав его, засмеялись. Они частенько находили вопросы Джека забавными. Коротышка Эдвард, тщедушный старый каменщик с шершавой кожей и кривым носом, крикнул ему:
— Шест имеет длину шеста. — И все снова засмеялись.
Они любили поддразнивать подмастерьев, особенно когда это давало им возможность продемонстрировать свое умственное превосходство. Джек же ненавидел, когда смеялись над его невежеством, но, будучи чрезвычайно любопытным, мирился с этим.
— Не понимаю, — набравшись терпения, проговорил он.
— Дюйм длиной в дюйм, фут длиной в фут, а шест длиной в шест, — продолжая смеяться, сказал Эдвард.
«Значит, шест — это мера длины», — сделал вывод Джек и снова спросил:
— В таком случае сколько футов в шесте?
— Это где как. В Линкольне — восемнадцать, в Восточной Англии — шестнадцать…
— У нас в шесте пятнадцать футов, — перебил Эдварда Том.
— А в Париже вообще шестами не пользуются — все измеряют в ярдах, — добавила средних лет женщина-каменщица.
— Вся планировка собора основана на шестах, — сказал Джеку Том и протянул ему ключ. — Принеси-ка, я покажу. Пора тебе уже разбираться в таких вещах.
Джек побежал в сарай и достал с полки шест. Он оказался очень тяжелым. Тому нравилось объяснять, а Джек любил слушать, ибо в строительстве собора его интересовало буквально все, и чем больше он узнавал, тем сильнее очаровывался.
Том стоял в боковом приделе полупостроенного алтаря, в том месте, где когда-то будет центральная часть собора. Он взял шест и положил его поперек бокового придела.
— От наружной стены до центра опоры аркады — один шест. — Он перевернул железный прут. — От центра опоры до середины нефа — один шест. — Он снова перевернул прут, и тот лег возле центра противоположной опоры. — Ширина нефа — два шеста. — Когда же шест был перевернут еще раз, его конец уперся в стену дальнего бокового придела. — Ширина всей церкви — четыре шеста.
— Понятно, — кивнул Джек. — И должно быть, длина каждого пролета между колоннами тоже один шест.
Том казался несколько раздраженным.
— Кто это тебе сказал?
— Никто. В боковых приделах пролеты квадратные, так что если их ширина — один шест, то и длина тоже один шест. А пролеты нефа такой же длины, что и пролеты боковых приделов, — это же очевидно.
— Очевидно! — проворчал Том. — Тебе бы философом быть. — В его голосе слышались одновременно и гордость, и восхищение, и досада. Ему было приятно, что Джек быстро все схватывает, но то, что обыкновенный мальчишка так легко овладевает секретами строительного искусства, раздражало его.
Однако Джек был слишком захвачен своими логическими рассуждениями и даже не обратил внимания на интонацию Тома.
— Значит, длина алтаря — четыре шеста, — продолжал он. — А когда вся церковь будет построена, ее длина составит двенадцать шестов. — Ему в голову пришла еще одна мысль. — А какой она будет высоты?
— Шесть шестов: три — аркада, один — верхняя галерея и два — верхний ряд окон.
— А почему все надо измерять шестами? Разве нельзя строить без всяких измерений? Строят же так дома.
— Во-первых, потому, что так дешевле. Все арки аркады одинаковые, а значит, опалубку можно использовать несколько раз. Чем меньше у нас будет разных деталей, тем меньше придется изготавливать шаблонов. Ну и так далее. Во-вторых, это упрощает все виды работ — от первоначальной разметки будущего здания (все расчеты делаются в квадратных шестах) до покраски стен. А чем проще дело, тем меньше ошибок. Самая дорогая штука — это ошибки. И в-третьих, когда все основано на шестах, церковь выглядит идеальной. Пропорции — это сердце красоты.
Джек завороженно кивнул. Его стремление познать все тонкости такого непростого и увлекательного дела, как возведение собора, не имело предела. Точка зрения Тома, что принципы правильности и повторяемости могли как упростить процесс строительства, так и придать зданию гармоничный облик, была очень любопытна, однако Джек вовсе не был уверен, что пропорции — это сердце красоты. Гораздо красивее ему казались буйные, дикие, необъятные предметы: высокие горы, вековые дубы… или волосы Алины.
* * *
Голодный как волк, он быстро проглотил свой обед и, выйдя из города, пошел в северном направлении. Стояли теплые дни начала лета, и Джек ходил босиком. Хоть и хорошо, что они с матерью вернулись в Кингсбридж и он стал работником, время от времени его тянуло в лес. Сначала Джек проводил время, давая выход излишкам энергии: бегая, прыгая, лазая по деревьям и охотясь с пращей за утками. Так было, когда он только привыкал к своему телу, ставшему вдруг каким-то непривычным, высоким и сильным. Теперь же, приходя в лес, он думал о самых разных вещах: почему пропорции должны быть обязательно красивыми, почему дома стоят и не падают и что будет, если погладить Алинины груди?
Вот уже несколько лет он тайно боготворил ее. Ее светлый образ не покидал его с того самого раза, когда он впервые увидел Алину, спускавшуюся по ступенькам в большой зал дворца в Ерлскастле, и подумал, что она, должно быть, принцесса из какой-то старинной баллады. Но она продолжала оставаться далекой и недоступной. Она запросто разговаривала с приором Филипом, Томом Строителем, евреем Малачи и другими богатыми и важными людьми Кингсбриджа, а Джеку так ни разу и не представилась возможность перекинуться с ней хоть словечком. Он только украдкой смотрел, как она молится в церкви, или скачет по мосту на своей лошадке, или сидит на солнышке возле своего дома — всегда изысканно одетая: зимой — в дорогих мехах, а летом — в тонких льняных платьях; ее буйные волосы обрамляют прекрасное лицо. Засыпая, он постоянно думал, какая она без всех этих одежд и какие чувства он испытал бы, если бы нежно поцеловал ее мягкие губы.
В последнее время эти грезы стали буквально сводить его с ума. Видеть ее, слышать, как она разговаривает с другими, и воображать себя в ее объятиях было уже недостаточно. Он жаждал плотской любви.
В Кингсбридже жили несколько девушек его возраста, которые вполне могли бы одарить его плотской любовью. Среди подмастерьев велись постоянные разговоры относительно того, кто из этих девушек и — самое главное — на что была способна. Однако большинство из них были полны решимости в соответствии с учением Церкви сохранить свою невинность до замужества, хотя, как уверяли подмастерья, существуют определенные вещи, которые они могли себе позволить, не боясь потерять девственности. Что же касается Джека, то девушки считали его чудаковатым — скорее всего они были правы, и он это сам чувствовал, — но одна или две из них находили его чудаковатость весьма привлекательной. Однажды в воскресенье после церковной службы Джек разговорился с сестрой одного из подмастерьев Эдит, но, когда он стал рассказывать ей, как ему нравится заниматься резьбой по камню, она начала хихикать. В следующее воскресенье Джек пошел прогуляться по полю с белокурой дочкой портного Энн. Без лишних слов он поцеловал ее, а затем предложил лечь прямо на поле среди зеленеющего ячменя. Он снова принялся целовать Энн и трогать ее груди, и она пылко ему отвечала, но спустя несколько минут неожиданно отпрянула и спросила: