— Держи крепко!
— Держу, — прошептал Тревор.
Редьярд взялся обеими руками за покатые плечи дяди. Некоторое время оба жадно смотрели друг в друга, жадно вбирали взглядами. Потом Редьярд с силой обнял старого воина, притянул к себе. Лезвие с хрустом прорвало тугую плоть. Тревор почувствовал, как дыхание Редьярда оборвалось, но племянник нашел в себе силы обнять дядю крепче, прижался как ребенок, как прижимался в детстве, спасаясь от строгого отца, даже погладил по спине...
Тревор молчал, запрокидывал голову, ибо слезы уже закипели в глазах. Они стояли грудь в грудь, крепко обнявшись. Тревор уже выпустил рукоять, обхватил племянника обеими руками. Пальцы наткнулись на горячее мокрое лезвие, что вылезло из-под левой лопатки.
Фарамунд сидел на обрубке бревна посреди походного лагеря. В стороне на широком вытоптанном пространстве сотня молодых воинов училась двигаться вместе, разом бросать дротики, поворачиваться, закрываться щитами.
У костра раздался громовой хохот. Там веселились его герои, с ними улыбался бродячий мудрец. Его вчера подобрали на дороге, накормили, теперь он потешал их забавными рассказами.
Видя, что конунг смотрит в их сторону, Вехульд прокричал:
— Фарамунд!.. Не хочешь ли приобщиться к мудрости? А то нас упрекают, что даже расписаться не умеем!
Фарамунд покачал головой:
— Да нет... Меня занимают сейчас странные вопросы...
— Какие?
— Да так... Зачем живем... Что есть истина...
Вехульд засмеялся:
— Так для этого и есть вот эти... что бродят по дорогам, бедные и жалкие, и учат жить других... Слушай, мудрец, ты можешь сказать нашему конунгу, что есть истина?
Фарамунд увидел изможденное бледное лицо с глубокими морщинами. Странствующий мудрец ответил хриплым усталым, но совсем не слабым голосом:
— Могу.
Фарамунд нахмурился, такие бродяги знают, что делается за морем, но не скажут, глядя на его меч, сколько им осталось жить.
— Хорошо, — сказал он грубо, — скажи. Но помни, что за дурость ты поплатишься своей головой.
Мудрец поклонился:
— Но и ты пообещай, что не казнишь меня за правду. За это я скажу тебе не одну истину, а целых три.
Фарамунд ощутил подвох, нахмурился сильнее.
— Говори. Но поглядывай на мой меч.
— Первая истина, — сказал мудрец отчетливо, — что ты — конунг этого племени. Вторая — что каждый понимает истины в меру своего развития. Третья — ты пообещал не причинять мне вреда за сказанное.
Наступила тревожная тишина. У костра замерли. Фарамунд пребывал в глубокой задумчивости. Странное ощущение, что это уже слышал, или даже... участвовал. Наконец, видя, что от него ждут ответа, встрепенулся, спросил:
— Это ведь не ты придумал, верно?
Мудрец помедлил, поклонился:
— Я что-то не так рассказал?
— Да нет, мне понравилось. Поучительно.
— Был великий мудрец, — ответил странник с великой неохотой, — который запретил записывать его мудрые притчи. И даже упоминать его имя.
— Почему? — удивился Фарамунд.
— Он хотел, чтобы их рассказывали, применительно к тому времени... и тем событиям, что происходят сейчас. Хотя на самом деле это произошло... очень давно! Настолько давно, что многим неинтересно знать о тех временах. Зато когда я называю живущих сейчас рексов или базилевсов, то слушают.
Фарамунд медленно наклонил голову.
— Хорошо, — ответил он. — Иди. А мне надо подумать.
Думал об этом странном случае он и поздним вечером, когда усталый вернулся в бург, захваченный у какого-то разини, рухнул на ложе. Одеяло под рукой слегка коробилось, пятна крови засохли, нежная ткань стала грубой. Он сам зарубил владельца, а потом и двух женщин, что с визгом метались по комнате, но слуги забыли сменить окровавленные простыни и одеяла.
Он лежал, раскинув руки, когда по телу прошла легкая волна. Легкая, неслышная, словно от окна пахнуло южным ветром. Он ощутил внезапно, что в бург вошло нечто огромное и могучее. Волосы на загривке зашевелились. Страх прокатился по телу, в следующее мгновение его тело взметнулось с постели, он молниеносно опоясался и прицепил ножны с мечом.
Кожа пылала, словно по голому телу постегали крапивой. Он чувствовал, как вроде бы без причины колотится сердце, горячая кровь бурлит в жилах. Пальцы дергались, их неудержимо тянуло к рукояти меча.
Одновременно он чувствовал странность, словно кто-то настойчиво пытался набросить на него невидимую клейкую сеть, но ничего не получалось, а он, Фарамунд, всякий раз проходил сквозь эту сеть, как проходит лесной лось сквозь паутину. Это веселило, он чувствовал пьянящее чувство свободы и силы.
Улыбаясь до ушей, шагнул... и тут взгляд наткнулся на темные комочки, отчетливо видимые в лунном свете на свежих недавно выструганных досках пола. Мухи?.. Да, мухи. Лапками кверху. Ни одна не шевелит даже лапой, не то, что крылом.
Он машинально наступил, чувствуя, как лопаются под подошвами сапог их беспомощные тела, оглянулся. На досках остались мокрые пятна. Шагнул еще, тело содрогнулось, словно по нему внезапно ударили.
Рикигур и Фюстель, его преданные стражи, мимо которых и муха не пролетит, стоят неподвижные, лица мертвые. Не восковые, а какие-то серые, под цвет деревянных стен.
Сердце Фарамунда трепыхнулось и застыло. Он попятился, чувствуя, что вот-вот сам от ужаса превратится в мертвеца.
Это повторяется снова!
На этот раз неизвестных было трое. Такие же уверенные, бесцеремонные. Идут, зорко посматривая по сторонам, но без страха. Как мясники, что отыскивают среди стада именно ту корову, которую им велели заколоть.
Передний еще во дворе вытащил меч, двое соратников за оружие даже не взялись. Глаз их Фарамунд не разглядел, но на лицах ясно читалось презрение. В груди заныло. Эти явно видели другие миры, намного прекраснее! Наверняка зрели теплые моря, бессмертный Рим, И его прекрасный бург с настоящими каменными домами, для них только жалкая деревня...
Гнев колыхал грудь с такой силой, что в ушах стоял непрекращающийся свист от собственного дыхания. Он очень осторожно вытащил меч, бесшумно отступил к стене в тень. От чужаков скрывал еще и угол стены, а если выскочить внезапно и ударить, то...
...то, возможно, они не успеют воспользоваться колдовскими штучками. Возможно. Если он окажется достаточно быстрым.
Шаги первого гремели в тишине, Фарамунд с надеждой бросил взгляд на лица стражей. Застывшие, почти окаменевшие, они не дышат вовсе. Они не живут, словно их изъяли из этого мира. Только тени от колеблющегося язычка светильника двигаются по стене. А по ту сторону толстой стены слегка колышутся ветви исполинского ясеня. Мир живет, только стражи, только люди замерли. Возможно, даже кони и коровы в бурге не спят...