* * *
Являться в морг и выяснять, почему тело погибшего писателя было кремировано с такой странной поспешностью, не имело смысла. Капитан Леонтьев не сомневался, что, кроме очередного выговора от своего начальника, не получит никаких результатов. Однако был среди его внештатной агентуры человек, который мог бы внести некоторую ясность. Если, конечно, хорошо на него надавить.
Пару лет назад Леонтьеву удалось завербовать тихого приятного парнишку, который подозревался в соучастии в изнасиловании. Дело было тухлое. Некая легкомысленная барышня приторговывала наркотиками пыталась надуть своих покупателей, а когда те поймали ее за руку, устроила спектакль с синяками, порванным лифчиком и художественно написанным заявлением в милицию. В таких делах нет правых, только виноватые и повернуть можно как угодно.
Леонтьев узнал, что один из подозреваемых работает санитаром в морге, пригляделся к нему внимательней, обнаружил в нем набор весьма ценных качеств:
Общительность, слабость нервной системы, умеренную зависимость от наркотиков и абсолютную зависимость от любого, кто сильнее, наконец, ту особенную, тошнотворную, дрожащую на дне зрачков трусость, которая необычайно важна в таком ответственном деле, как стукачество. Капитан решил немного помочь парнишке, пусть он станет не соучастником, а свидетелем. Парнишка был так благодарен, что подписал заветную бумагу.
"Я, Барсуков Александр Иванович, совершенно добровольно даю настоящую подписку в том, что обязуюсь безвозмездно оказывать помощь органам внутренних дел в выявлении преступных элементов. Информацию о своем сотрудничестве с правоохранительными органами обязуюсь нигде, никогда, ни при каких обстоятельствах не разглашать. В целях конспирации избираю себе псевдоним Барсук, коим и буду подписывать свои сообщения.
Число, подпись".
Когда-то Саша Барсуков учился в Третьем медицинском, и неплохо учился, однако на втором курсе Крепко подсел на иглу. Так крепко, что это стало заметно, не только по исколотым венам и расширенным безумным зрачкам, но и по количеству ампул с морфием, которые лежали в запертом шкафу процедурного кабинета двадцать второй больницы, где тихий студент Саня подрабатывал после занятий.
Дела возбуждать не стали, но из института вышибли, из больницы, в общем, тоже, однако не совсем. Пристроили Саню в морг санитаром. Там как раз не хватало людей. Только что было закончено следствие по шумному делу, в котором печальное заведение сыграло не последнюю роль.
Сотрудники морга были связаны с бандой квартирных махинаторов-убийц. История достаточно известная. О ней писали многие газеты. Кто-то сел, кто-то выкрутился. И никому в голову не могло прийти, что уже через год начнется то же самое, но уже на другом, более разумном и серьезном уровне. На таком серьезном и разумном, что придраться было не к чему. Никакой банды поблизости не наблюдалось, никакой системы в случайных ошибках проследить было невозможно. А на подозрениях далеко не уедешь.
Информация, которой изредка баловал Леонтьева его сексот Барсук, еще ни разу не касалась морга двадцать второй больницы. В сообщениях Барсука речь шла, как правило, о поставках небольших партий наркотиков. Толку от Барсука было мало. Он опускался стремительно, глаза заволокло мутью, мозги тоже, причем не так от наркотиков, как от природной панической трусости.
Сейчас, наблюдая, как Саня Барсук вываливает из черной «Волги» вместе с двумя приятелями, заходит в пиццерию у метро, Леонтьев думал о том, что, вероятно, предстоит потерять пару часов на бестолковый, нудный разговор, в котором, кроме нытья и жалоб на грубую несправедливость мира вообще и его, злого опера, в частности, ничего интересного не прозвучит.
Капитан был в своей милицейской форме. Он вошел в кафе, взял себе острый капустный салат, пиццу с ветчиной, стакан чаю и спокойно уселся за соседний столик. Место он выбрал таким образом, чтобы Барсук его заметил, но не сразу, а как бы случайно, в зеркале. Пусть понервничает, повертит головой, авось станет разговорчивей.
Компания у Барсука была славная, двое молодых крепких сутенеров. Ребята с аппетитом уплетали котлеты по-киевски, жареную картошку и громко, не стесняясь, обсуждали свои впечатления от новеньких девочек, коих, вероятно, только что, перед ужином, лично проверяли на профпригодность.
– Слышь, а я этой-то, беленькой, в водку добавил специальной «дури», индийская такая травка, на баб действует возбуждающе. А то она никак расслабиться не могла, чуть не сбежала, – со смехом рассказывал один из товарищей.
– Она не малолетка, не знаешь? – спросил второй, кривя рот и обломком спички ковыряя в зубе.
– А хрен знает… – задумчиво произнес первый, – девочка классная, по сто баксов пойдет.
– Ну прям, по сто, – прищурился второй, – как, Санька, пойдет та беленькая по сто?
– А че, вполне, – кивнул Барсук с видом знатока, – она это, в натуре… – он начал захватывающий рассказ о пережитых ощущениях, но вдруг поперхнулся, закашлялся, товарищи принялись колотить его по спине. Глаза Сани наливались слезами от приступа кашля и не могли отлипнуть от зеркала, из которого приветливо улыбался ему капитан Леонтьев.
Через полчаса они с Барсуком наедине сидели на лавочке в тихом дворе, за кустами.
– Ну вы что? Нельзя же так! – возмущался Барсук. – Позвонили бы, я же всегда готов, а тут ребята… Убьют ведь, зачем вам, чтобы меня замочили?
– Да ведь все равно замочат, рано или поздно, – рожал плечами капитан, – все мы не вечны. А ты, Барсучонок, особенно, с твоей драгоценной подписочкой.
Круглое приятное лицо Барсука вытянулось. Никогда прежде этот опер так с ним не разговаривал. Он обычно начинал мягко, по-человечески, как бы даже по-свойски. Саня-санитар хоть и знал, что мягкости там никакой нет, просто у опера Леонтьева манера такая, а все равно было приятней разговаривать.
«Чего это он? – подумал Саня с тревогой. – Чего это, в натуре? Совсем, что ли, это самое?»
– У вас чего, Андрей Михалыч, настроение плохое? – спросил он, пытаясь заискивающе улыбнуться и заглянуть Леонтьеву в глаза, – так вы это, спрашивайте. Я всегда готов.
Дело было не в плохом настроении. Просто разговор, который вед Саня с товарищами-сутенерами за соседним столиком в пиццерии, довольно сильно испортил капитану аппетит.
– Всегда готов, говоришь? – поднял брови Леонтьев. – Ну тогда давай, юный ленинец, расскажи мне, кто заплатил, чтобы труп писателя Годунова был быстренько кремирован по ошибке?
Судя по тому, как живо блеснули и забегали у Барсука глаза, как дрогнули губы в гнусной, специфической улыбочке, Леонтьев понял: что-то знает. Если не все, то хотя бы что-то.