– Знаю. Но папин пистолет не был для меня оружием. Бабушка хранила его как память. И никто им никогда не интересовался.
– Никто никогда? Но Феликс Гришечкин знал о нем.
– Да, я проговорилась как-то Феликсу. Случайно.
– Кто еще, кроме Гришечкина, мог знать о пистолете?
– Глеб.
– Еще? Вспомните, пожалуйста. Это важно. Кто бывает у вас в доме?
– Врач из районной поликлиники, молодой человек из собеса, который приносит пенсию бабушке, старухи из нашего двора, с которыми бабушка общается.
– А с кем вы общаетесь? У вас ведь есть знакомые, подруги?
– Ко мне приходит иногда Маргоша. Маргарита Крестовская, моя бывшая одноклассница.
– Она знает о пистолете?
– Маргоша? Понятия не имею. И вообще, при чем здесь Маргоша?
– Вы говорили ей когда-нибудь, что у вас есть пистолет?
– Не помню. Он многие годы лежал в шкатулке, в ящике письменного стола. Мои родители погибли, когда мне было семь. Я в последний раз брала его в руки при переезде. Разбирала ящики, достала, протерла и положила на место, в шкатулку. Но это было два года назад.
– Протерли и положили на место? Он был заряжен?
– Я в этом не разбираюсь.
– В шкатулке вместе с пистолетом лежало еще что-то?
– Нет.
– Вы точно это помните?
– Совершенно точно.
– А пластмассовая коробка с патронами?
– Нет. Патронов не было. Да и вряд ли он мог быть заряжен. Мои родители – военные, они не держали бы в доме заряженное оружие в доступном для ребенка месте. А этот пистолет всегда находился в доме, сколько себя помню.
– Дело в том, Ольга Николаевна, что пистолет был заряжен. Он стоял на предохранителе. Эксперты предполагают, что из него было произведено три выстрела. Возможно, два пробные, тренировочные. Оружием действительно не пользовались много лет. А затем его разобрали, прочистили, смазали – в общем, привели в порядок и обстреляли. Третьим выстрелом был убит Глеб Калашников.
– Я вас очень прошу, – тихо произнесла Ольга, – не надо повторять мне столько раз, что Глеб убит. Это больно. Его сейчас хоронят. Я даже не могу с ним попрощаться. И еще, я прошу вас дать мне возможность поговорить с бабушкой. Ее надо успокоить. Она впервые попала в больницу. Я должна знать, как она себя чувствует.
– Хорошо, – кивнул Чернов, – я свяжусь с ее лечащим врачом.
Когда ее увели в камеру, Евгений Михайлович откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. Он пытался понять, почему этот допрос так измотал его.
Следователь Чернов никогда не поддавался первым впечатлениям. Он запрещал себе оценивать людей, основываясь на личных эмоциях, на простых человеческих симпатиях и антипатиях. Он видел, как милейшие обаяшки оказывались отпетыми мерзавцами и как отвратительные с виду типы, тупые ублюдки, оказывались благородыми рыцарями.
Он нагляделся на лгунов всех разновидностей. Были талантливые и бездарные, вдохновенные и ленивые. Одни врали от страха, от естественного желания выкрутиться или хотя бы потянуть время. И таких было большинство. Но встречались такие, которые врали из любви к искусству, без всякой для себя выгоды.
Перед следователем Черновым разыгрывали истерики, эпилептические припадки, амнезию, глухоту, слепоту, патологическую тупость, а иногда – патологическую честность. Он умел ловить на лжи, расставлять коварные ловушки, загонять в логические тупики. Но сейчас был сам в тупике. Никакой логики, сплошные чувства.
Если эта странная, совершенно сумасшедшая, но очень обаятельная Ольга Гуськова все-таки застрелила своего возлюбленного, поддавшись чувствам, то она гениально врет.
Перечитывая протокол допроса, он застрял на нескольких фразах. «Его отец любит только себя… Любовь матери эгоистична, это животная любовь к своей плоти… о жене лучше не говорить…»
– Могла такая убить? – пробормотал Чернов себе под нос. – А почему нет? Могла…
Гости продолжали приходить. Дверь в квартире не закрывалась. Катя не могла понять, сколько же народу сейчас в доме. Кто-то уже откланялся, кто-то только садился за стол. Произносили печальные тосты, выпивали не чокаясь.
– Пойдем, проводишь меня, – тронул ее за плечо Валера Лунек.
Они вышли вместе на лестничную площадку. Молчаливый телохранитель Митяй отправился сразу к машине.
– Арестовали Ольгу, – тихо сказал Лунек, – ты ведь знаешь, кто такая Ольга?
– Знаю, – кивнула Катя, – неужели она?
– Похоже, да. Ее взяли сегодня рано утром. Подробностей пока не знаю, но раз взяли, значит, есть улики. Не надо никому пока говорить. Вообще никому.
– Да, конечно… Странно, что этот милицейский майор ничего не сказал мне.
– Скажет, – Лунек усмехнулся, – сообщит в официальном порядке. И еще новость. Гришечкин погиб.
– Как?! Когда?
– Вчера разбился в машине. Налетел на рефрижератор. Сразу насмерть.
– Бедный… а вообще, это странно. Он так осторожно ездил.
Подъехал лифт, из него вышла женщина лет шестидесяти. Она была ярко, небрежно накрашена, от нее за версту разило перегаром.
– Катя, вот горе-то, детка! Ну горе-то какое, а? – Она зарыдала, смачно поцеловала Катю и тут же стала стирать пальцами с ее щеки след губной помады. – Прости, деточка, я без приглашения, ты мне звонила недавно, Светку мою искала. И ничего даже не сказала, будто я чужая. А вот не чужая, всех вас помню маленькими, и тебя, и Глебушку. Мама-то здесь? А Надежда? А вы товарищ его? – Она громко шмыгнула носом и стала трясти руку Луньку. – А я ведь его во-от такусеньким помню, Глебушку. Такой был смешной, когда маленький. Ох, все они хорошие, пока маленькие. Моя вот пропала, авантюристка, ни слуху ни духу. Хоть бы позвонила матери-то, мерзавка.
– Элла Анатольевна, здравствуйте, – опомнившись, мягко произнесла Катя.
В проеме двери возникла улыбающаяся Маргоша.
– Кать, ну ты где? Валера, вы уже отчаливаете? Счастливо.
– Маргошка! – накинулась на нее Элла Анатольевна. – И ты здесь! Слушай, где Светка-то моя? Вы ведь вроде вместе собирались куда-то в субботу. Светка сказала… – Нет, мы не встретились, – быстро произнесла Маргоша и тут же спохватилась: