Бориска не без злорадства наблюдал, как рыщет по двору жадный корреспондент Сиволап. Спохватился, гаденыш, понял, что зря пожадничал. А теперь уж поздно, теперь уж – дудки. Что Бориске этот паршивый полтинник «зелеными»! Получается как в поговорке: слово – серебро, молчание – золото. Тот, кто должен купить это золото, Борискино молчание, жадничать не станет.
Он заранее очень старательно на тетрадном листочке в клеточку написал фломастером печатными буквами:
"Один человек видил вас в кустах ночию убийства и дажи видил как вы стриляли. Могу молчать за вознаграждение одну тысячу баксов но если сразу и без обману.
Буду ждать завтра ночь от 12 до 2 на лавочки у забору где стриляли. В другом случае утром поели завтра иду в ментовскую и говорю что видил вас".
Подумав немного, он подписал внизу красивое и таинственное слово «доброжилатель».
Тысяча баксов – не такие деньги, чтобы вешать на свою шею еще одного жмура. Конечно, по-хорошему можно было бы потребовать и больше. Но Бориска не забывал об осторожности. Все-таки убийца… А тысяча – именно та сумма, из-за которой состоятельный человек вряд ли захочет пачкаться еще одной мокрухой. Придет и отдаст без базара. Если Бориска не обознался, понял все правильно, то можно считать, косушка у него в кармане.
Дождавшись, когда телевизионщики уйдут ни с чем, двор затихнет и заснет, Бориска тихонько выскользнул из своего укрытия и быстрой тенью прошмыгнул к одной из машин.
– Не должно тебя здесь быть, по-хорошему-то, не должно, – бормотал себе под нос Бориска, – поминают загубленную тобой душу, и тебе здесь, в натуре, ну чисто по-человечески, делать нечего.
Повздыхав от накативших внезапно странных чувств, быстро осенив себя крестом, Бориска прикрепил записку кусочком аптечного лейкопластыря к ручке передней дверцы со стороны водительского сиденья, прошмыгнул назад в свое укрытие и стал ждать. Теперь осталось только убедиться, что записка попадет к адресату.
Если, конечно, Бориска не обознался все-таки…* * *
– Мы ругаемся со Светкой-то, иногда прямо по-черному, с матюками. Чуть до рук не доходит. Но чтобы вот так исчезнуть, матери ничего не сказать… – Элла Анатольевна всхлипнула и налила себе еще коньяку. – Я ведь почему пить стала? Не от хорошей жизни.
– Элла Анатольевна, – осторожно перебила Катя, – вы сказали, Света звонила кому-то, голос меняла. Не знаете зачем? Кому?
– Не знаю. Не мое это дело. И не твое. То ли мужика с кем-то не поделила, то ли что… – Но вы слышали, как она называла кого-то «сушеной Жизелью»?
– Я и не такое слышала, только виду не подавала. Это, Катюшка, строго между нами.
Кате удалось наконец уединиться с матерью Светы Петровой. Ей не хотелось продолжать разговор ни на кухне, где, кроме Жанночки, находилось еще несколько человек, ни в гостиной за общим столом. Пьяная женщина лезла ко всем с воспоминаниями, откровениями, подробностями своей печальной жизни, рыданиями, поцелуями и всех успела сильно утомить. Но кто-то мог прислушаться к ее пьяной болтовне. Это совсем ни к чему.
Катя потихоньку увела ее к себе в комнату, прикрыла дверь. Элла Анатольевна обрадовалась, что нашелся наконец слушатель, стала говорить, не закрывая рта. Только иногда переводила дух, опрокидывала в горло очередную рюмку. Катя предусмотрительно захватила с собой закуску – сыр, колбасу, нарезанный кружочками грейпфрут.
– Да ты выпей со мной, выпей, – твердила Элла Анатольевна и дрожащей рукой подливала коньяк в Катину рюмку.
Как большинство пьющих людей, она была щепетильна в таких вещах. Ей важно, чтобы слушатель был еще и собутыльником. А как же иначе?
Катя делала вид, что пьет, каждый раз подносила рюмку к губам и, не притронувшись к коньяку, коварно отставляла в сторону. Она вообще не пила. От крепких напитков у нее моментально начинала болеть голова и клонило в сон.
– Смотри, не сачкуй! За помин души мужа своего грех так пить. Давай до дна! Вон у тебя как была полная, так и осталась, – замечала Элла, но тут же забывала, захлебывалась рассказом о своих несчастьях.
Катя оказалась на редкость благодарным слушателем, только очень просила не кричать, и пьяная женщина старалась говорить как можно тише. Правда, знала она о своей непутевой дочери совсем мало, мысли ее путались, она перескакивала с одной темы на другую.
– Светка злющая стала после операции-то. Я говорю, радоваться надо, жива осталась. А она злится на весь мир, – махнула рукой Элла, – привыкла к большим деньгам, а как операцию сделали, жизнь под откос пошла. Я и пить стала, когда узнала, какой у нее диагноз.
– А что с ней было? – спросила Катя.
– Рак правой молочной железы, – Элла Анатольевна опять стала плакать, горько, навзрыд.
В комнату осторожно заглянула Маргоша, скорчила выразительную сочувственную гримаску, но Катя показала ей глазами, мол, не надо, не заходи. Маргоша пожала плечами, хмыкнула, удалилась.
– Она ведь красивая девка, молодая, – Элла Анатольевна шумно высморкалась в несвежий платочек, – а уже инвалид. На всю оставшуюся жизнь. Когда одета, не видно, и даже в купальнике незаметно, специальный протез сделали. Но кто ж замуж возьмет с одной-то грудью? Раньше от мужиков отбоя не было, а сейчас, кроме этого мозгляка Вовчика с рынка «Динамо», – никого. Нет, засматриваются многие. Но доходит до койки – и привет. Можно искусственную сделать, как настоящую, не отличишь. Из силикона. Но это пять тысяч долларов стоит. Откуда у нас теперь такие деньги? А ведь были деньги-то, если б знать заранее… Ох, один у нее был депутат, известный человек, солидный такой. Я его никогда не видела. Женатый, конечно. У них давно началось, он и денег ей давал, сколько хочешь, вот и приучил ее, дуреху, к красивой жизни. Лет пять у них все это длилось. Но со мной не знакомила, ни-ни, в строгом секрете держала. Жориком его называла. А по фамилии – никогда. Жорик да Жорик… Сам если звонил, то всегда поздоровается вежливо, меня по имени-отчеству назовет, о самочувствии спросит, но сам не представлялся. Я его по голосу узнавала. Воспитанный человек, ничего не скажешь. А я что? Мне бы только у нее, у Светланы-то, было все хорошо. Я уж грешным делом думала, может, разведется он с женой-то, женится на Светке моей. Куда там! Как обнаружилась у нее опухоль, этого само-го Жорика след простыл. Не позвонил ни разу. Она, когда на Каширке лежала в Онкоцентре, все спрашивала меня: звонил? Я даже соврала ей пару раз, мол, звонил, интересовался. А на самом деле – ни слуху ни духу. Он ее, гад такой, использовал столько лет, а стала инвалидом – бросил. Даже не помог материально, заживо похоронил. И все они такие, сволочи… – Элла Анатольевна, а с Маргошей Крестовской они давно дружат?