— И поэтому я могу носить булавку.

— Ну, отчасти. Есть еще причина. Она защищает тебя. Она означает, что никто не может сделать ничего подобного с тобой. Ты теперь в безопасности. Ты заплатила по счетам. Ты — охраняемый вид. Какой был бы смысл в клубе, если бы он не предоставлял своим членам какие-то привилегии? — Он сделал знак официанту: можно нам сюда вина?

Она должна была чувствовать себя чудесно. В конце концов, никто никогда не обнаружит того, что она на самом деле не «платила по счетам», а всего-навсего, отупев от выпивки, в изумлении наблюдала, как Макс пострадал во время ужасного происшествия. Снимая туфли возле гостиничной постели, Алана чувствовала только отвращение и стыд из-за того, что, в конечном счете, это был пик ее карьеры, — все, ради чего приносились жертвы. Если бы она затащила Макса в переулок и зарезала его один на один и никто не нашел бы убийцу, она все равно получила бы золотую булавку. «Расчистка пути» — назвал это Брент, как будто она помогла выкорчевать низкий кустарник, застревавший в колесах, двигающих вперед промышленность. Похоже, Макс раскачивал слишком много лодок, и никто в высшем эшелоне не сожалел о том, что его не стало.

Наличие булавки обеспечивало ей встречи с людьми, которые еще несколько недель назад даже не отвечали на ее звонки. Она стала заключать более выгодные сделки и получала более высокие проценты, и ей уже даже не приходилось надрываться на работе. Через какое-то время это стало восприниматься как что-то естественное. Она начала думать, не взять ли ей отпуск. Глядя на самолеты, выруливающие по залитой дождем взлетно-посадочной полосе Хитроу, она попыталась решить, куда свозить Луака, — куда-нибудь далеко, туда, где ни один из них до этого не был. И в этот момент она увидела лицо Брента, отраженное в темном стекле.

Американец стоял за ней, но привычная улыбка, обычно кривившая его лицо, исчезла.

— Брент, — сказала Алана, чувствуя, что чувство вины возвратилось, — ты летишь в Антверпен на керамическую ярмарку?

— Нет, Алана, — ответил Брент, — я пришел увидеться с тобой.

— Со мной? Я не понимаю.

— О, думаю, ты понимаешь.

— Присядешь? — нервно спросила она.

— Нет. Это не займет много времени. Почему ты не сказала никому правду о том, что случилось между тобой и Максом в ту ночь?

Алана лихорадочно размышляла. Она думала об этом уже тысячу раз. Никто не мог узнать, как на самом деле умер Макс. Она могла нагло это отрицать.

— Ты прекрасно знаешь, что случилось.

— Теперь я знаю.

— Что ты имеешь в виду?

— Я знаю, потому что Макс Харвуд сам мне рассказал.

— О чем ты говоришь?

— Он снова с нами, Алана.

— Но он же умер, — она повысила голос. Люди в зале стали оборачиваться на нее.

— Макс появился у меня в отеле прошлой ночью, он провел три недели в клинике без памяти, как дитя. Последнее, что он помнил, — было то, что он отошел от тебя, после того как ты пыталась запрыгнуть на него, чтобы потрахаться, и задел за край постели. Что означает, — Брент наклонился вперед, залез под пальто Алане, нащупал булавку и отстегнул ее, — что ты более не можешь носить это. Получается, у тебя все-таки нет качеств, которые требуются, чтобы ее иметь, вот что.

Брент взвесил булавку в руке, прежде чем опустить ее в карман:

— Это означает, что ты больше не защищена, — глаза его светились ленивым презрением. — Мы думали, ты была первой женщиной, перебравшейся через стеклянный потолок, которая действовала как мужчина.

— Я опасна для вас, — сказала Алана, осознавая, в какое положение попала.

— Может быть, но очень ненадолго, — улыбнулся Брент. — Лучше поторопиться. Кажется, объявили посадку на твой самолет, — улыбка вернулась на его лицо в виде акульего оскала. — Ты должна была понять одну вещь, Алана. Ты нас видела, поэтому ты теперь знаешь, чего опасаться.

Когда Алана бежала к выходу на посадку, она знала, что убежать не сможет. Если раньше она считала, что ее жизнь быстротечна и опасна, то теперь она даже не могла предположить, какой быстротечной и опасной станет ее жизнь в следующие несколько недель.

Свой уголок

Они позвонили в дверь — совсем как все люди. Откуда мне было знать? Было десять минут десятого утра, только что приходил почтальон. Я уже была одета, ну, как обычно, когда собираешься пойти в магазин. Никого не ждала, да в такое время утром обычно и не ждешь никого…

Обычно не ждешь.

Парень и девушка. Она выглядела чересчур худой, он — будто у него печень не в порядке; в общем, не особо пышущая здоровьем пара. «Бедновато одеты, — подумала я, — видно, испытывают затруднения». Или они всегда их испытывали. Ей можно было дать лет шестнадцать, ему — года на два или на три побольше. Джон и Эми пришли насчет комнаты. «Какой?» — спросила я. Они показали на гостиную. Увидели ее через окно, выходящее в сад; комнату, которую я по-прежнему называла залой. Снаружи шел дождь со снегом. На девушке был розовый кардиган размера на два меньше, чем надо бы — прямо девчонка. Она выглядела такой замерзшей…

Как я могла им отказать?

«Тяжелые времена», — сказал он; что-то про тяжелые времена. Ну, что ж. У всех в районе были тяжелые времена. Я считаю себя доброй христианкой. В общем, у них не было денег. При себе не было, но они могли бы раздобыть. Им бы вот комнату. «А как насчет туалета и кухни? — спросила я — Ведь они вам тоже понадобятся?» «Вы даже не будете знать, что мы здесь, мы очень тихие, — сказала девушка. — И это ненадолго».

Может быть, тогда у меня и появлялась мысль, не совершили ли они чего-нибудь предосудительного. Но глаза девушки были такими синими и широко раскрытыми, а юноша был так бледен и худ. Шея у него была покрыта сыпью и нуждалась в лечении. Так бывает жалко этих молоденьких, как им в наши дни пробиваться в жизни?

У меня достаточно места. В доме три этажа. Дом в викторианском стиле — на две семьи с общей стеной. Даже когда Сэм был жив, мы пользовались не всеми комнатами, слишком дорого обходилось отопление. А теперь, когда и его не стало, да и гостей у меня не бывает, зачем мне зала с пианино, — а инструмент требует еженедельной полировки, — и многочисленными безделушками в горке, и великолепным фарфором и коврами, наполненная воздухом таким тихим, что даже пылинки в ясный полдень парят на месте, не кружась в солнечных лучах.

Я согласилась. Был январь. Откуда мне было знать? Я дала им ключ — единственный лишний ключ, который у меня был — старый ключ Сэма. Поначалу я даже не слышала, дома ли они, так тихо они себя вели. Как-то Эми принесла мне торт; поднялась и положила на кухонный стол. Обычный магазинный торт — из бисквита с глазурью, но это было очень трогательно. Мы с ней выпили чаю с этим тортом, и она рассказала, что беременна и что отчим выгнал ее из дому. У нее нет денег. У него нет работы. Как им жить?