Говорить не хотелось. Люба пыталась втянуть меня в беседу, но я отвечала односложно, на все расспросы — «Потом!». Мы катили по зимней дороге, журчало радио, с тихим благородством современного вездехода гудел мотор. Люба задремала, голова ее свесилась набок. Потом уснул Лешка, уткнувшись подбородком в грудь. Олег, наконец, осуществил то, о чем давно мечтал, — поцеловал меня.
Это было бы смешно, если бы не было так приятно. Два взрослых человека! Повернем друг к другу головы, соединимся губами. Секунда, две, пять — и опять приняли исходное положение. Никто не заметил? Отлично! Повторяем!
Поцелуи не увеличили моего счастливого опьянения, они его организовали, упрочили. Газообразный дурман переходил в другую фазу состояния — твердого, прочного, уверенного.
Я описала свои чувства на максимуме, на эмоциональном пике. Но вероятно, мой пик — не Эверест, если сравнивать с земными горами. Каждому свой Монблан! Кто-то может отключиться целиком и полностью, утонуть в эйфории, не видеть ничего вокруг, не слышать, не реагировать на внешние раздражители. Ему, как загипнотизированному, хоть иголки под ногти загоняй — не почувствует, У меня же в мозгу — постоянно часовой на страже, у него бывает готовность номер один, бывает он в полудреме, но караул несет постоянно. Давно проверено — я не поддаюсь гипнозу, не способна с помощью самовнушения добиться выполнения упражнений аутотренинга, вроде ощущений горячей ноги или руки. Я вообще плохо поддаюсь внушению. Меня можно убедить, но трудно очаровать.
К чему я так долго каюсь? К тому, что нормальная женщина в том состоянии, в каком находилась я, не заметила бы того, что заметила я. Маленькое утешение — осознание увиденного произошло с задержкой.
Мы уже въехали на окраины Екатеринбурга.
Джип медленно подкатывал к светофору. Стекла в машине были затемнены, на улице по-зимнему рано смеркалось. Но я ее заметила! Краем глаза, целуясь с Олегом! Мы рассоединили губы, и несколько минут перед моим взором стояла картина, увиденная в окно машины несколько секунд назад, как на остановившейся пленке в видеомагнитофоне. Что-то в этой картине было очень важным. Я поняла — что.
— Стойте! — заорала я в полный голос.
Мой вопль в сонной дреме произвел действие взорвавшейся бомбы. В довершение я вырвала руки у Олега и Лешки, схватила за плечи водителя и крепко затрясла:
— Стойте немедленно! Она! Воровка! В моей шубе!
От неожиданности водитель резко нажал на тормоза. Джип занесло, он развернулся боком, носом уткнулся в сугроб. Через секунду раздались один за другим два удара — это в нашу машину врезались автомобили, шедшие следом. Скорость была небольшой, после светофора, но джип слегка закачало, как лодку на мелких волнах.
Любин визг потонул в подушке безопасности, которая с шумом вырвалась из передней панели, сильно ударила Любу в лицо и тут же спустилась.
— А? Что? — спросонья быстро спрашивал Лешка.
— Кира? — вопрошал Олег недоуменно.
— Ты сдурела? — матерился в мой адрес водитель.
Но я никого не слушала, толкала в стороны Олега и Лешку:
— Скорее! Выходите! Она уйдет, не схватим!
Ничего не понимая, Олег и Лешка открыли свои двери и вышли наружу. Я вывалилась следом.
Она не ушла! В компании прочих зевак, привлеченных аварией на дороге, остановилась и наблюдала.
Со скоростью, рекордной для беременной женщины, я подскочила к толстой воровке Ире и схватила ее за руку. Если быть точным — уцепилась за рукав собственной шубы.
— Поймалась! Гадина! Она меня обокрала в поезде, — пояснила я присутствующим.
Но до них плохо доходило.
— Мама, что происходит? — спросил Лешка.
— Кира, что все это значит? — спросил Олег.
— Ой, люди добрые! — заверещала воровка Ира и стала вырываться. — Сумасшедшая! Буйная! Ой, спасите!
Силы наши были не равны. Ира двинула локтем мне в живот, чтобы защитить его, пришлось отпустить ее руку. Ира уже развернулась, чтобы бежать.
— Да держите вы ее! Лешка! Олег! Держите ее!
Что вы стоите как истуканы!
Сын и Олег послушно преградили женщине дорогу, но захватывать Иру не торопились. И напрасно! Ира двумя руками толкнула Олега в грудь, и он полетел в сугроб, резко боднула плечом Лешку, и он тоже не удержался на ногах. Ира побежала по тротуару.
— Уйдет! — кричала я, — Граждане! Там, впереди! Задержите воровку!
Граждане не спешили на помощь.
Но тучная женщина не может бегать быстрее, чем два мужика, хоть и потерявшие во времени из-за падения на старте. По-прежнему ничего не понимающие, но уже злые на тетку, которая отправила их на землю, Олег и Лешка догнали воровку, схватили за руки. Она вырывалась, поливала их руганью, обзывала хулиганами, бандитами и умоляла окружающих спасти ее от разбойников.
К этой живописной группе, окруженной зеваками, мы с Любой подошли одновременно. Правый глаз у Любы заплывал краснеющей опухолью.
Люба стонала от боли, зачерпнула пригоршню снега и прижала к глазу.
— Кирка! Что ты творишь?
Тот же вопрос читался на лицах Олега, Лешки, подробностей желала и публика.
— Эта женщина, — я постаралась говорить спокойно, тщательно артикулируя, — в поезде Москва — Нижний Тагил украла мои вещи и деньги…
— Много? — спросил кто-то из зрителей.
— Две тысячи долларов, — ответила я.
— Ни фига себе! — присвистнул спросивший.
— В данный момент, — продолжала я, — на ней надета моя шуба. Лешка, ты что, не узнаешь мою шубу?
— Вроде узнаю, — подтвердил сын.
— В милиции есть мое заявление…
— Вранье! Она все врет! — блажила воровка. — Моя шуба, личная! Ничего я не крала! Люди добрые! На честную женщину напраслину возводят!
Что же это делается!
— Необходимо вызвать милицию! — повторила я.
Олег достал сотовый телефон и стал нажимать на кнопки.
— Любочка, — повернулась я к подруге, — очень больно? Извини меня! Но когда я увидела эту гадину, по милости которой хожу в шинели и считаю копейки, я не выдержала…
— Ладно! — махнула Люба рукой, прощая.
Воровка Ира продолжала вопить, Люба на нее гаркнула:
— Заткнись, туша жирная!
— Сама жирная! — быстро ответила Ира.
Олег закончил говорить по телефону и тоном, которого я никогда не слышала, приказал:
— Прекратить базар! Гражданка! — обратился к воровке. — Не насилуйте напрасно свои легкие!
Мы вас до приезда милиции не отпустим. Зрители могут расходиться, представление окончено, более ничего интересного не будет.