Отец бесился. Он не мог потихоньку слинять и выпить в укромном уголке, нельзя же заниматься подобным, когда в доме с полдюжины богобоязненных дам. Мне кажется, они знали, что ему хочется приложиться к бутылке, и, раз уж им удалось ворваться к нам, они решили не допустить этого. Причем подразумевалось, что он неизменно будет радушным хозяином, а мой отец ну никак не годился на такую роль.
После первых двадцати четырех часов он стал проводить большую часть дня в больнице, но вовсе не хлопоча возле страждущей жены. Он пребывал в комнате для посетителей, смотрел телевизор и потягивал колу с джином.
Я с удовлетворением вспоминаю об этих днях. Никогда в нашем доме не царила такая теплая атмосфера, никогда не было столько замечательной, вкусной еды. Дамы суетились и дрожали надо мной, словно мать умерла, я наслаждался всеобщим вниманием. Они все были для меня добрыми тетушками и бабушками, которых я никогда раньше не знал. Вскоре после того как мать выздоровела, достопочтенный Хауи попался на каком-то неприличном поступке, сути которого я так до конца и не понял. В церкви разыгралась настоящая буря, все разделились на два лагеря. Кто-то оскорбительно отозвался о матери, и больше мы в церковь не ходили. Но, кажется, они с Хэнком, ее вторым мужем, иногда там бывают.
Некоторое время я по церкви скучал, а затем отвык от посещений. Мои друзья иногда приглашали пойти с ними вместе, но я вскоре ко всему этому очень охладел. Моя подружка в средней школе иногда брала меня с собой на мессу, особенно в субботу вечером, но я убежденный протестант и не понимаю сути этих ритуалов.
Мисс Берди робко упомянула о желательности работы в саду сегодня после ленча, но я объяснил ей, что нельзя работать в «святое воскресенье», когда Господь отдыхал от трудов праведных.
И она не нашлась что ответить.
Три дня без перерыва идет дождь, решительно отменяя мои обязанности подручного садовника. Во вторник в сумерках я прячусь в своем мезонине и готовлюсь к предстоящим экзаменам, когда вдруг раздается телефонный звонок.
Это Дот Блейк, и я понимаю: что-то неладно. Иначе она бы не позвонила.
— Только сейчас говорила по телефону с мистером Барри Ланкастером, — сообщает она. — Он сказал, что он мой адвокат.
— Это верно. Он очень большая шишка в моей фирме и ведет со мной ваше дело. — Полагаю, Барри потребовалось проверить какие-то детали.
— Но он не так говорит. Он позвонил узнать, не можем ли мы с Донни Реем приехать завтра к нему в офис, чтобы подписать еще какие-то бумаги. Я спросила про вас. А он ответил, что вы у них не работаете. Я хочу знать, в чем дело?
И я тоже хочу это знать. Секунду я что-то мычу, потом говорю, что это недоразумение, но желудок у меня словно стягивается в тугой узел.
— Дот, это большая фирма. А я новый служащий, понимаете? Он попросту забыл обо мне.
— Нет. Он о вас помнит. Он сказал, что вы работали у них, но больше не работаете. Знаете, это все здорово непонятно, правда?
Согласен. Я падаю на стул и стараюсь привести мысли в порядок. Уже почти девять вечера.
— Послушайте, Дот, успокойтесь. Я сейчас же перезвоню мистеру Ланкастеру и узнаю, что он имеет в виду. И через минуту снова свяжусь с вами.
— Я желаю знать, в чем дело. Вы уже подали в суд на этих подонков?
— Я вам перезвоню ровно через минуту, о`кей? Пока. — Я вешаю трубку, затем быстро набираю номер лейковской фирмы. У меня противное ощущение, что такое со мной уже было.
Телефонистка соединяет меня с Барри Эксом. Я решаю быть любезным, подыграть ему, если потребуется, и говорю самым сердечным тоном:
— Барри, это я, Руди. Вы смотрели мое заключение?
— Да, здорово сделано. Послушайте, Руди, у меня возникли небольшие осложнения относительно вашей должности.
Горло у меня перехватывает от волнения. Сердце замирает. Легкие почти перестают дышать.
— О… да? — выдавливаю я из себя.
— Да. Дело паршивое. Я виделся с Джонатаном Лейком сегодня к вечеру, и он не горит желанием одобрить мой выбор и принять вас.
— Почему же?
— Ему не нравится сама мысль, что адвокат находится на положении помощника. И теперь, когда я все обдумал, мне это тоже в конечном счете не улыбается. Понимаете, мистер Лейк думает, и я с ним согласен, что для дипломированного адвоката будет естественно в его положении попытаться силком, использовав любую лазейку, пролезть в ряды полноправных служащих. Но мы не одобряем такого образа действий.
Так поступать нехорошо.
Я зажмуриваюсь, мне хочется плакать.
— Не понимаю вас, — отвечаю я.
— Сожалею. Я старался изо всех сил, но он просто неумолим. Он правит фирмой железной рукой, и у него собственный метод. Говоря честно, он едва мне задницу не отъел за одну только мысль принять вас на работу.
— Я хочу поговорить с самим Джонатаном Лейком, — говорю я, как могу твердо.
— Ничего не получится. Он слишком занятой человек, а кроме того, он не хочет, и все тут. Он не собирается менять решение.
— Вы сукин сын.
— Послушайте, Руди, мы…
— Сукин сын! — кричу я в трубку и чувствую себя от этого лучше.
— Полегче, Руди.
— Лейк сейчас в офисе? — требую я ответа.
— Возможно. Но он не хочет…
— Приеду через пять минут! — снова ору я и шмякаю трубку на аппарат.
Через десять минут, взвизгнув тормозами, я резко останавливаюсь на площадке для парковки перед бывшим складом. Там стоят еще три машины, в здании горит свет. Барри не ждет меня у двери.
Я колочу в нее кулаками, но никто не открывает. Я знаю, что им слышно, как я стучу, но они слишком трусливы, чтобы выйти ко мне. И наверное, вызовут полицию, если я не уйду.
Но я не могу уйти. Я захожу с северной стороны и стучу что есть силы в другую дверь, затем та же самая история повторяется у запасного выхода с тыльной стороны здания. Я стою под окном кабинета Барри и осыпаю его руганью. В кабинете горит свет, но он на меня не обращает никакого внимания. Я возвращаюсь к главному подъезду и опять колочу в дверь.
Из темноты выступает охранник и хватает меня за плечо.