— Спи, сынок. Доктор сказал, что тебе надо много спать.
Я много сплю.
Я проснулась. Видимо, все слезы выплакались вчера, потому что сегодня сил плакать уже не было. Я тупо смотрела на письменный стол, заваленный никому не нужными книгами, и мучительно соображала, что же мне теперь делать.
— Маааам, — позвала я.
Мама, как и в прошлый раз, материализовалась мгновенно.
— Мам, что со мной? — спросила я.
— Не знаю, Оленька. Врач сказал, что ты поправишься, просто нужно время.
— Мам, почему все так изменилось, пока я болела?
— Олюшка, ничего не изменилось. Просто… Просто ты забыла многое. Это ничего… Врач сказал, все восстановится.
Мама опять заплакала, а я решила, что лимит слез исчерпан. Нужно что-то делать.
— Ладно, мам, я встаю. И дай пожрать чего-нибудь…
Слезы у мамы высохли мгновенно.
— Ольга, не груби! — сказала она грозно, но быстро спохватилась. — Конечно! Конечно, солнышко. Сейчас!
Мама метнулась на кухню и через пару минут туда же притопала я.
— Что есть будем?
Я старалась не обращать внимания на странный чайник, который пыхал на плите, и на чугунную сковородку невероятных размеров, на которой мама жарила гренки. Слава богу, хоть с гренками ничего не случилось! Они были горячими, поджаристыми, именно такими, какими я их больше всего любила. После того как я съела штук пять, меня немного отпустило.
— О! А что за молоко такое прикольное?
— Какое молоко?
— Прикольное…
Я думала, мама не расслышала, что я сказала, и, чтоб объяснить, взяла в руки странный треугольный пакет.
— Никогда такого не видела.
Судя по тому, как у мамы задрожали губы, я опять сказала что-то не то.
Гренки стали поперек горла, и я уставилась в стол.
— А где папа? — спросила я.
И подумала: а вдруг он сейчас придет, и весь этот кошмар рассеется. Придет, расскажет, что продал сегодня очередную партию компов. Мы за него порадуемся.
— Папа на заводе, — сказала мама, — у него первая смена.
Эту информацию я переваривала несколько минут, но уже боялась как-то реагировать.
— А что ж он не позвонит хотя бы… — выдавила я.
— Куда? — изумилась мама.
— Да хоть на ко… — я не договорила, потому что вдруг отчетливо поняла, что никаких комиков тут нет.
Я встала и рванула в комнату. Ну, хотя б телевизор был на месте! После нескольких минут безуспешных поисков пульта я сдалась и включила его кнопкой. Нашла три канала. По одному показывали народный хор, по второму комбайн на фоне заходящего солнца, а по третьему вообще черно-белый фильм.
Что-то уже мелькало на задворках сознания, какая-то мысль билась в голове, но поймать ее за хвост у меня не получалось. Как только я напрягалась, опять начинал ныть висок. Видимо, я потерла голову рукой, потому что подбежала мама и начала причитать:
— Все, Олечка, иди ложись. Доктор сказал, спать побольше, напрягаться нельзя.
— Да я не напрягаюсь, — вяло отбивалась я, но позволила маме оттащить себя в комнату и уложить в кровать.
— Ты не переживай, — говорила мама, — двадцатый век на дворе, врач сказал, что сейчас все могут вылечить…
— Двадцать первый… — автоматически поправила я.
У мамы это была любимая присказка «двадцатый век на дворе», я каждый раз ее поправляла, она каждый раз смеялась, что для нее двадцатый привычнее. Но в этот раз она не засмеялась.
— Что? — спросила она.
И на меня накатила волна мягкого, обволакивающего ужаса. Голова стала ватной, а руки и ноги ледяными.
— Оль, что? Тебе плохо? — всполошилась мама.
— Ты только не плачь, — сказала я шепотом. — Не плачь и не кричи. Просто скажи мне, какой сейчас год.
— Тысяча девятьсот восьмидесятый, — тоже шепотом ответила мама.
А потом добавила жалобно:
— Оль, тебе плохо? Может, «скорую»?
— Нет, не надо. Я посплю.
Я натянула на себя одеяло и отвернулась к стенке. Спать не хотелось. Хотелось умереть.
Теперь я проснулся с четким осознанием того, что на улице утро.
Это было единственное четкое осознание в моей голове. Все остальное расплывалось, кружилось и куда-то ускользало. Я ходил по комнате и уже не был уверен, что тут все поменялось. Попытался включить телевизор на столе, но только зря тыкал в кнопку включения. На экране на пару секунд появлялась надпись: «Нет сигнала. Проверьте кабель». Я подергал оба кабеля, которые шли к телевизору, даже постучал по нему, но ничего не добился.
Можно было полистать учебники, наверняка там были какие-нибудь подсказки, но почему-то я боялся взять их в руки. Слишком они были… цветные какие-то, яркие.
Я решился выйти из комнаты. И сразу понял — нет, это не наша квартира. Слишком много комнат. Слишком высокие потолки. И слишком второй этаж.
Я мог забыть все, что угодно, но квартира у нас никогда не была двухэтажная, это точно! К счастью, внизу, в огромной комнате, обнаружился работающий телевизор. Не такой, как у меня на столе, а чудовищных размеров. И висящий на стене.
Хорошо хоть, передача была привычная — что-то про съезд партии.
Я спустился вниз, прислушиваясь к тексту диктора.
— …Между членами Политбюро возникли серьезные разногласия. Генсек Черненко представлял фракцию геронтократов, которым противостояли молодые реформаторы во главе с Горбачевым…
Шум в голове усилился. Очень странный текст! И тон диктора мне не понравился. Он как будто был недоволен руководством партии, даже подсмеивался над ними.
Но тут диктор ляпнул такое, что у меня в голове окончательно все перемешалось:
— …Напомню, что шел 1984 год…
У меня внутри вдруг кончился воздух. Наверное, я бы простоял так столбом до конца жизни, если бы не папа.
— Ага! — услышал я за спиной. — Больной скорее жив!
Я обернулся, предчувствуя, что увижу не совсем папу.
Так и оказалось. То есть выглядел папа обычно — немного усталый, немного веселый и очень умный — но его одежда… Никогда раньше папа не носил джинсы с майками! Да еще таких… «модняцких», как он сам говорил.
— Ну как, отошел немного? — спросил папа.
— Ага, — выдавил я из себя.
— Тебе надо есть больше фруктов! — уверенно заявил папа и подтолкнул меня к низенькому столику.