Не думаю, что метрополию очень уж сильно заботила судьба мирного населения. Скандиевый концентрат – ради этих двух волшебных слов можно было выжечь джунгли, прочесать горные ущелья и мало-помалу истребить сопротивляющихся, сколько бы их ни было. Не беда, что рудники и обогатительные комбинаты останутся без работников, – всегда можно навербовать новых. Не беда, что Твердь лишится продовольственной автономности, – со временем все наладится, а поначалу можно подбрасывать харчи и с Земли. И все-таки на Земле, по всей видимости, рассматривали такой итог как самый крайний. Прошли многие недели, прежде чем там махнули рукой и развязали руки командующему. Вскоре того начали именовать главнокомандующим, а еще немного погодя – военным губернатором Тверди.
За эти недели случилось многое. Дважды земляне прекращали все операции и давали нам шанс «одуматься», распространяя по радио угрозы и обещания амнистии всем «раскаявшимся». Поскольку ни первые, ни вторые не возымели никакого действия, наступать на эти грабли в третий раз земной главнокомандующий, он же военный губернатор, не пожелал и, как мы узнали в самом скором времени, запросил подкреплений войсками и техникой. Новые Врата земляне установили на месте старых Врат, засыпав воронку и починив подъездные пути. И очень скоро Врата начали действовать…
Впоследствии мы узнали, что главнокомандующий не получил и четверти того, что просил, зато получил хорошую выволочку. Метрополия серьезно недооценивала нас. Разумеется, это обстоятельство играло нам на руку, но… мы все равно проигрывали войну. Проигрывали очень медленно, но совершенно неотвратимо. Партизанская война могла растянуться на долгие годы, твердиане всегда отличались повышенным упрямством, однако рано или поздно наступил бы такой момент, когда единое сопротивление рассыпалось бы на десятки локальных зон, не связанных друг с другом, после чего земляне медленно, отнюдь не торопясь, покончили бы с каждой зоной в отдельности. Остались бы отдельные локальные очаги тлеющей войны, а вы знаете, что бывает с отдельными угольками, отскочившими от костра? Правильно, они гаснут.
Не помню, кто из древних сказал, что дерево Свободы должно время от времени орошаться кровью патриотов. Этот землянин был прав. Он только не добавил, что от чересчур обильного полива дерево может и зачахнуть.
«Темпо»! Либо мы получаем их в достаточном количестве, либо дело наше дрянь, и нам остается только скрываться в джунглях весь остаток жизни, длинный или короткий – как получится. Кусать – и отскакивать, кусать в ином месте – и снова отскакивать. Вырываться из тисков облав – и вновь кусать… Не имей Твердь месторождений уникального металла, мы бы, пожалуй, переупрямили метрополию, рано или поздно «уговорив» ее оставить нас в покое. Скандий менял весь расклад.
О «темпо» знали единицы. Знал Штаб, но не знал, например, Савелий Игнатюк, оставшийся не у дел после реорганизации верховной власти на военный манер. Многие члены Комитета вошли в расширенный Штаб, вошел в него и я, причем в прежней должности, а Игнатюк не вошел. Вконец разобиженный, он поначалу брызгал слюной, потом притих и занялся сочинением проектов замирения с метрополией на приемлемых условиях. Ему не мешали – пусть марает бумагу, – но приставили к нему охрану из ребят Рамона Данте. Для пущей безопасности. Не будучи дураком, Игнатюк смекнул, какие инструкции получила охрана на случай нежелательных его, Игнатюка, поползновений, и стал вести себя тише воды, ниже травы.
А с Марции по-прежнему не было никаких известий…
– Я знаю, почему меня до сих пор не убили, – вполголоса, чтобы никто не услышал, сказала мне однажды Дженни.
– И не убьют, – сердито бросил я.
– Может быть. Спасибо тебе, но я знаю… кое-что. И я не так уж недогадлива. Сейчас ты мог бы вывести меня из этих кошмарных джунглей и отпустить на все четыре стороны, а там я уж как-нибудь добралась бы до землян… Хотя вру, ты не мог бы. Тебя мгновенно обвинили бы в пособничестве врагу. Ну как же – дал уйти пленнице, открыл неприятелю местонахождение лагеря… хотя найти это место я бы ни за что не смогла. Только вы, твердиане, можете здесь ориентироваться… Погоди, я еще не все сказала. Я вижу, как на меня смотрят. Взгляд там, подслушанное словцо тут – и готова картина: меня держат как заложницу, а веревкой не привязывают, наверное, только под твое честное слово. Верно?
Я молча кивнул. Это было верно. Дженни и впрямь ловила на себе не самые доброжелательные взгляды. Да и как могло быть иначе? Я давно уже жалел, что вывез ее из Нового Пекина. Оккупация города земным десантом прошла, конечно, не без жертв среди населения, но ведь так всегда бывает. Вопрос лишь в количестве жертв, и надо отдать землянам должное: те немногие горожане, что вопреки всему остались в столице, большей частью уцелели. Об этом мы имели точные данные (хотя распространяли совсем иные сведения). Конечно, оставь я Дженни в городе, она рисковала, но тот риск не шел ни в какое сравнение с этим. Здесь ее мог убить любой горячий парень, узнавший о том, что его семья погибла, уничтоженная за связь с партизанами. Ее спасал мой авторитет да еще выполняемый ею приказ – не совет, а именно приказ! – поменьше торчать у всех на виду. И еще статус заложницы, конечно. Я обиняками давал понять людям, какая она важная шишка и как ее надо беречь. Многие по темноте своей верили. Я прямым текстом говорил, что Дженни сама изъявила желание быть среди нас. Этому верили меньше, и сразу начинались смехотворные подозрения в шпионаже. А случая обменять Дженни на кого-нибудь из наших или устроить ей «побег» – так, чтобы и она не погибла по пути, и я не был ни в чем заподозрен, – всё не было и не было…
– Ты рискуешь, – сказала Дженни. – Рискуешь из-за меня.
И вновь мне было нечего возразить. Врать, будто ничем особенным я не рискую? Дженни не дурочка, она бы раскусила меня в момент.
Мало-помалу из наших отношений улетучивалось что-то большое, главное. Ночи бурной любви в шалаше на травяной подстилке стали редкими. Разговоры – тоже. Наверное, каждый знает, что это такое – коррозия любви, но не каждый может принять решение – попытаться еще раз начать сначала или разбежаться? Наверное, иногда лучше не принимать никакого решения, а просто выждать.
Дожди прекратились совсем. Начинался сухой сезон, но лишь степи высохли в три дня. В джунглях еще стояла вода – где по колено, где по шею, а где только вплавь – и не спешила уходить. Жарило солнце, от гнилой воды поднимались удушливые испарения. Раненые умирали от нагноений. Мертвые стволы оделись скользкой плесенью. Гнила и расползалась вечно мокрая одежда. Тучи мелких летающих насекомых заполонили лес, проклятые букашки лезли в глаза, забивались в нос. Летающие ящерицы жирели, объедаясь насекомой мелочью. Людям она отравляла жизнь. Начал ощущаться дефицит боеприпасов. Не хватало пищи, медикаментов. В джунглях несложно прокормиться одному – не деликатесами, но жив будешь. Отряд в полсотни человек уже не прокормится дарами леса, или же ему придется все время кочевать. Кое-какую провизию мы тайком получали от сочувствующих нам фермеров, да только не хватало нам той провизии. Сокращалось и число фермеров, согласных кормить партизан. Мы пускали в ход угрозы, и это уже не добавляло нам популярности, а скоро нам пришлось бы перейти к расправам над «пособниками оккупантов» и записывать в их число всех, кто не поддерживает нас провизией, может быть, уже отдав последнее. Всякий чувствовал: это время приближается неотвратимо. Девять фермеров из десяти рано или поздно задумались бы: не лучше ли худой порядок, предложенный землянами, чем наш откровенный грабеж?