– Вот именно. Как Ореол сумел это устроить – не знаю. Да и знать не желаю, берегу мозги. Наверное, они довольно заурядные, а только других у меня нет.
– А как же…
– Давай договоримся: что тебе нужно знать, ты знать будешь. И точка.
Что ж, исчерпывающе. Спорить я не стал, но задумался: кто я теперь? Человек? Шпион? Мусорщик? А может быть, просто инструмент, которым пользуются по необходимости? Рубанку не обязательно знать, с дерева какой породы он будет снимать стружку и на какие сучки напорется лезвием. Не его рубаночье это дело…
Корабль вновь превратил себя в бунгало. Взглянув сквозь жалюзи, я убедился, что планета Хлябь исчезла, хотя это еще ни о чем не говорило. Корабль мог показать мне что угодно. Пожалуй, он мог убедить меня в реальности любой иллюзии.
Быть может, я – это не я. Не исключено, что я не был ни на Новом Синае, ни на Хляби. И девочку не я похищал. Ее вообще никто не похищал. Возможно, она выдуманный персонаж, ее не существует, и вся эта морока затеяна ради очередной проверки лояльности. Тогда возникает простой, но важный вопрос: кому? Ореолу? Или разведке метрополии?
В последнем случае я очень скоро это узнаю. Или вовсе перестану существовать – неожиданно и навсегда.
Но есть и иной вариант ответа, самый вероятный: это не морок, Ореол существует, я нахожусь в черном корабле, и спящая девчушка на диване совершенно реальна. И подите вы от меня со своими спорами о том, что такое реальность! Я не солипсист. Мне не морочили голову философией, ну и я в порядке ответной любезности не стану морочить ею ни других, ни себя. Мыслю, значит, существую – этого мне достаточно.
Я опять не заметил перехода из нашей Вселенной на внешний уровень Ореола. На сей раз звезды не налетали на нас искрами от костра, а чинно висели на своих местах – Вилли не торопился. Откинувшись в кресле, он на секунду-другую закрыл глаза, как видно, приказывая что-то кораблю. Затем подмигнул мне, а на столике между нами начала расти неизменная бутылка глисса.
Я не стал на нее смотреть. Я смотрел на девочку. Да, не очень-то сладко жилось ей в приюте… Ветхая ночная рубашонка, синяки на тощих, чуть ли не прозрачных ручонках, большой кровоподтек на левой скуле говорили сами за себя. Я вдруг осознал, что ни разу в жизни не был в детских приютах на Тверди. И в больницах для бедных не был, и в тюрьмах. Видел один лагерь, да и то мельком. Что толку в нашей войне за видимость свободы, если ничего не меняется? Мы геройствовали, убивая врагов, а не следовало ли нам спасать своих, вовсе не геройствуя, а просто работая изо дня в день?.. Нет, мы так не могли. Тошно, тяжело, самолюбие ничем не подпитывается, честолюбие тоже, и кажется, что жизнь проходит зря… Моя жизнь! Кое-что я начал смутно понимать уже тогда, но гнал от себя эти мысли. Мне, Ларсу Шмидту, бойцу и ниспровергателю, предложить выносить ночные горшки и утирать мелюзге сопливые носы? Да за кого вы меня принимаете!
Для Варлама и сейчас ничего не изменилось. Каким бы прожженным политиканом он ни был, а польза для Тверди для него кое-что значила. Иначе я просто презирал бы его и отказывался считать отцом. Но конкретные люди для него никогда не были какой-то особенной ценностью. Не для них он послал меня искать пресловутый ребус-фактор. Что ж, я нашел его. И много ли с того Варламу проку?
Девочка на диване шевельнулась и застонала во сне. Она просто спала, действие летаргатора кончилось что-то уж очень быстро. Впрочем, чему удивляться? Черный корабль – он и есть черный корабль. Наверное, мне следовало бы спросить Вилли, чего корабль не может сделать, и Вилли затруднился бы с ответом.
Внимательно, но без особого удивления я смотрел, как розовеют бледные щеки Франсуазы, как исчезают синяки, как ее ветхая, тысячу раз перестиранная ночная рубашонка быстро превращается в совершенно новую на вид, как вырастает из спинки дивана махровый плед, сам собой укрывая девочку… Я продолжал привыкать к чудесам. Что могло бы помешать ореолитам помочь всем несчастным в мире людям?
Наверное, только одно: чванство. Может быть, и неосознанное. Так человек смотрит на обезьяну, задирая нос: мол, родственники мы с тобой, но я-то первого сорта, а ты второго, примитивен ты, брат, и привычки у тебя обезьянские, не лучше свинских, не о чем с тобой разговаривать. Не зря же Вилли и ему подобных называют мусорщиками. Кто для ореолитов люди? Может, забавные и одновременно противные обезьянки, а может, и пыль под ногами…
– Засмотрелся? – спросил Вилли. – Привыкнешь.
Послышалось характерное бульканье – он разливал глисс по бокалам.
Я смотрел на девочку. Вилли толкнул меня – выпей, мол.
– У нас есть время пить? – осведомился я.
– А когда его не было? Захочешь протрезветь – это я тебе устрою в два счета. Время есть. Девчонка должна прийти в норму. Экспресс-методы годятся для нас с тобой, а для нее предписан особый режим. Она как-никак будущая ореолитка. Напортачим – нас не поймут.
– В этом и состоит работа мусорщика? – спросил я, беря бокал. – Одних по приказу свыше изъять из человеческого мира, а других, напротив, ввергнуть в него?
– Не только, и далеко не только, – ответил Вилли. – Ты все поймешь, все узнаешь, а чего не узнаешь, то тебе знать и не надо. Пей, пока пьется, и не забивай себе голову.
Глисс хорош не тем, что вкусен. Он просто панацея от кипения мозгов. Выпьешь бокал – и чувствуешь себя человеком, а не единицей мусора, комплексующей из-за своего интеллектуального ничтожества. Растворитель для мыслей – вот что он такое. Вольешь в себя полбутылки – и ощущаешь себя не просто человеком, а очень хорошим и притом преуспевающим человеком. Высосешь бутылку – и станет совсем легко.
Я пил умеренно, зато Вилли то и дело подливал себе в бокал очередную порцию. По-моему, он хотел напиться, как вчера. Так пьют, когда нет иного способа забыть что-то мучительно неприятное. От хорошей жизни пьют иначе.
Я чуть было не спросил его прямо, не жалеет ли он, что пошел в мусорщики Ореола, но удержался – вспомнил, что он родом с Саладины. Я бы скорее согласился стать мусорщиком у нас на Тверди, скажем, в Новом Пекине, и иметь дело с тухлыми объедками, чем всю жизнь прозябать на Саладине, теряя человеческий облик, если он вообще был. Да любой бы согласился. А мусорщик Ореола – это ступень вверх, да какая ступень! Нет ни фельдмаршала, ни финансового магната, ни президента, столь же могущественного, как мусорщик Ореола. Он может упиваться своими возможностями, поистине безграничными… А Вилли упивается спиртным.
Что ему не так, спрашивается?
Детская загадка. Так уж устроен человек. Если он подручный у богов, то почему сам не бог? Обидно. Всякому хочется вскарабкаться повыше, и если ты уже достиг своего потолка, а кто-то известный тебе попер выше – это трагедия всего остатка жизни. Хочется заорать на весь белый свет о попранной справедливости – и орут ведь кто гневно, а кто слезливо. А кто-то молчит и пьет, заглушая боль от несбывшихся надежд. Не бог ты, парень, ну и я не бог, так давай-ка выпьем как смертный со смертным, сделав вид, что не больно-то и хотелось нам быть богами…