Я пробежал по другим программам — там было что-то откровенно дубоцефальное — и выключил экран. Сзади послышались шаги, доберман призывно застучал лапами по полу, крутнулась дверная ручка, и голос Дарьи произнес: «Вот ты где, дурачок, настрадался, бедный, да?» Зулус оглушительно гавкнул. Немедленно в поле зрения возник морской свин Пашка и шариком закатился под диван, где, судя по звуку, тотчас вгрызся во что-то несъедобное.
— Эй! — сказала Дарья. — Где кофе?
— Будет, — пообещал я.
Она села с ногами в другое кресло, и я залюбовался. А ведь чуть не упустил ее тогда, чуть мимо не прошел, словно специально поставил себе целью упустить такую кису, хотя, конечно, настроение тогда у меня было, сколько я помню, препаршивейшее, и это в какой-то степени извиняет… Зато теперь приятно смотреть, как она сидит, свернувшись в кресле, в подпоясанном халатике, поджимает ноги, в которые тычется мордой дурак Зулус, и расслабленно дымит безникотиновой ароматической сигареткой, стряхивая пепел в маленькую пепельницу на подлокотнике. Вот эти сигаретки я не люблю, после них изо рта пахнет каким-то полупереваренным одеколоном, и Дарья очень хорошо знает, что я их не люблю. Поэтому, должно быть, и курит.
— Бездельник, — осудила она и красиво выпустила струю дыма. — Доцент озабоченный. Ты зачем в ванную полез, когда не просили, а?
— Нельзя? — спросил я.
— Нельзя.
— А когда будет можно?
— Сам знаешь когда. Когда сделаешь предложение, тогда и можно.
— Могу сделать хоть сейчас.
— Дурак. Знаешь ведь, что я имею в виду.
— А-а, формальности! — сказал я. — А какие нам с тобой нужны формальности? Мерзлое шампанское, мороженые цветы, куча развеселых дубоцефалов и что-нибудь плюшевое на радиаторе?
— Хотя бы. Ты лучше не придвигайся, а то знаешь как хочется тебе по физиономии заехать…
— Догадываюсь, — сказал я. — Впрочем, на мою физиономию ты уже посягала.
— Неужели?
— Забыла? — я потрогал голову. — Еще легко отделался, на три сантиметра левее — и быть бы мне без глаза.
— Это я нечаянно, — сказала Дарья. — Подумаешь, один раз лыжи уронила. Это не считается.
— Это с шестого этажа не считается?
— Что-то я не пойму, — прищурилась Дарья поверх сигареты, — ты от меня отказываешься или просто дразнишь?
— Дразню, — сказал я. — Кстати, я женат. А ты торопишься.
— Знаю я, как ты женат. Долго смеялась.
Я пожал плечами: твое, мол, дело.
— Формально — женат… Я же тебе говорю: торопишься.
— А чего ждать?
— Вот составлю инструкцию по эксплуатации, повешу себе на грудь и заставлю вызубрить. Муж — он, видишь ли, предмет хрупкий, требует ухода, он еще раз лыжами по морде не выдержит, от этого только любовник в раж входит, а муж ведь и загнуться может…
Она не ответила. Вот всегда у нас так бывает, не можем друг перед другом не выкобениваться, без этого нам жизнь не в жизнь, а почему — загадка природы. Дарья молча курила, глядя куда угодно, только не на меня. Доберман наконец отстал. Я шуганул ногой Пашку, высунувшего нахальный нос из-под дивана, и позвал:
— Дарья…
— М?
— Да нет, ничего. Просто я люблю твое имя… Не Даша, а именно Дарья. Знаешь, был когда-то такой персидский царь, Дарий Третий. Плохо кончил.
— Я, по-твоему, тоже плохо кончу? — спросила она. — И я у тебя тоже третья?
— А это много или мало?
— В твоем возрасте безобразно мало.
— В моем возрасте уже начинают думать о сохранности зубов и волос, — сказал я. — И еще в моем возрасте обычно умеют не все понимать буквально. Извини, пожалуйста.
Она надулась. Черт меня побери, если я не буду следить за своим языком. В моем возрасте… В моем возрасте не стоит быть просто болваном, пора бы уразуметь, что женщины всегда ищут подтекст, даже там, где его нет. Так или иначе, но если я и почувствовал досаду, то только на себя, и через минуту уже был этаким котенком, пушистым и ласковым, которому даже сметаны не надо, только погладь. Я признавался, что неправ, распинался, что такой уж с детства, втолковывал об испорченной наследственности и о том, что в младенчестве выпал из кроватки и ударился о пол так, что этажом ниже обвалилась люстра, — в общем, нес низкосортную ахинею и только удивлялся, как плавно и гладко у меня это выходит, пока Дарья (мысли она читает, что ли?) не сказала:
— Язык у тебя, Самойло, — уполовинить бы.
— Зачем?
— Не зачем, а чем. Трамвайным колесом.
Здравая мысль. Сельсин как-то раз тоже в таком духе высочайше изволил высказаться. Стоп, она, кажется, сказала «Самойло»? Хороший симптом, надо не упустить.
И я проговорил скучнейшим сургучным голосом:
— Язык есть продолговатое, обычно красное, иногда с сыпью, средство общения человеческого индивидуума с другими аналогичными индивидуумами…
Она захохотала, закрыв мне рот ладонью. Моя паяльная лампа работала не зря: ледник между нами таял.
— Покажи свой с сыпью, — потребовала Дарья.
— Что?
— Язык, говорю, покажи.
— Зачем?
— Хочу посмотреть, раздвоенный или нет.
— Не раздвоенный.
— Зато уж точно без костей. И в трубочку, наверно, сворачивается.
Я продемонстрировал.
— А в две трубочки?
Я показал и это.
— А дурак ты, Самойло, — сказала Дарья, — Я понимаю, зачем я тебе нужна: должен же кто-то иногда говорить тебе, что ты дурак, тебе это иногда просто жизненно необходимо, от кого ты это услышишь там, где в умниках ходишь…
И все возвратилось на круги своя. Мы выпили кофе и дружно изругали бренди, потом мы выпили этого бренди уже без кофе, а потом еще раз кофе, но уже без бренди, и еще раз, последний, мы выпили немного, чтобы согреться после выгула добермана, расточительно заели настоящей треской в настоящем томате, а не вульгарным ротаном в рапсовом масле, и Дарья дважды принималась рассказывать, что и как у нее сегодня было в школе, а я слушал и даже вставлял философские замечания, в общем, вечер получился таким, как я хотел. И еще мы поговорили о Георгии Юрьевиче и о том, что надо-таки навестить его в больнице, а то свинство получается… А потом мы вместе разобрали постель, я напоследок вспомнил о Вацеке и Сашке и успел еще подумать, что нельзя же так, в самом деле… И сразу мои мысли распались на фрагменты, ничего в них не осталось, кроме меня и Дарьи, нам было в этот раз особенно хорошо вдвоем, все получилось просто чудесно, и во второй раз все получилось чудесно, вот только под кроватью все шуршал и шуршал проклятый морской свин, грыз, подлец, что ни попадя, и я сказал, что на таких свинов, по идее, должны хорошо ловиться сомы, а Дарья хотела было рассердиться на меня за этот выпад, но не рассердилась, потому что уже засыпала, уткнувшись лицом мне в плечо. Должно быть, я тоже скоро заснул, потому что, когда открыл глаза, за окном оказалось утро.