— А-а-а-чис-ти-и-им!..
Человек кричал. Человек звал на помощь. Раскаленный воздух дрожал и метался. С вулканическим фейерверком рушились горящие сучья. Какие-то неясные движущиеся фигуры на мгновение показались очень далеко в лесу, задрожали в раскаленном ветре и исчезли. Наверно, к моменту появления цистерны не все поджигатели успели выбраться из леса, и теперь отставшие и забытые спешили как можно скорее уйти от пожара. Я подумал о том, что они сейчас должны проваливаться в снег по пояс. Могут и не успеть уйти, вон как пошло вглубь…
— А-а-а… детей твоих… А-аа-а-а…
Камеру толкнули. И еще. Кажется, начиналась свалка: не то толпа все же прорвала шеренгу, не то полиция решилась-таки применить газ. Толпа завыла. Какие-то люди выбегали из черноты, скользили, падали, бестолково и невидяще метались перед камерой, прежде чем сгинуть прочь. Хрипели ямами ртов. Чадно и словно нехотя вспыхнула разлитая нефть — толпа, топча задавленных, отпрянула. С неба падали тяжелые хлопья. Еще, еще бежали люди, как же их много… Вот опять один упал… нет, успел подняться. Бессмысленные, бессмысленные глаза. Оператора сбили с ног, и на экране пошло-поехало: бегущие и кричащие люди, растоптанный снег, огонь, черный дым, розовый дым, бледный рассвет на востоке… Толпа разбегалась. Потом с бывшей опушки раскатисто бухнуло, полыхнуло диким огнем в полнеба — цистерна таки не выдержала. Я еще успел заметить, как двое полицейских подобрали на снегу того самого шамана в белом и, торопясь, поволокли его подальше от жара, а потом передача прервалась. И тотчас же зажужжал вызов.
Звонил, конечно, Гарька. В окошечке на экране возникло его лицо, слабо освещенное ночником, и темные голые плечи под бретельками майки. На стене за Гарькой маячила всклокоченная тень и из тени в свет ползла жужелица. Было слышно, как где-то неподалеку плачет ребенок — наверно, бодрствовал Гарькин младший.
— Ты видел? — спросил Гарька.
— Видел.
— Все видел?
— Иди к … — злобно сказал я. — Дай отдышаться.
— Ск-коты! — сказал он. Плечи его тряслись вместе с белыми бретельками, и губы дрожали не то от плача, не то от бешенства. — Это как, а? Видел это? Да их же давить надо, псов, не люди они, их всех давить надо!..
— Согласен, — сказал я. — Прямо сейчас и пойдем?
— Куда пойдем?
— Давить, конечно. Каток возьми, не забудь.
— Это ведь как? — ничуть не прореагировал Гарька. — Это значит, они начали, понимаешь! Ты такое когда-нибудь видел? Ты об этом думал? Не мы, а дубоцефалы начали! Они! Теперь нам, по-моему, крышка, ты как считаешь?
— Это почему?
— А ты не понял? Да просто потому, что мы не возглавили! Потому что в рамки не ввели! Упустили момент, теперь жди, что они и до нас доберутся, до всех и каждого, и до нас с тобой тоже…
Сердце колотило как пулемет, с отдачей. Я торопливо дал отбой, глотнул воды из стакана на столике и некоторое время лежал неподвижно. Слава богу, Дарья не проснулась, только пошевелилась и промычала что-то невнятное. Пулемет у меня в груди потарахтел еще немного, потом там начали экономить боеприпасы, звук стрельбы ушел куда-то вглубь и пропал совсем, тогда я услышал ровное дыхание Дарьи, да еще в прихожей на коврике подскулил во сне Зулус, а в окне, в узком просвете не сошедшихся до конца штор все сильнее и сильнее — на полнеба — разгоралось зарево, и даже отсюда чувствовался, давил сверху тяжелый дым с черными хлопьями.
Все-таки уму непостижимо, что творится. В чей это спинной мозг забралась мысль согреть кусок планеты лесным пожаром? Лесопарк сожгли, сволочи… Людей сожгли…
Не спалось. Я лежал под одеялом и думал о том, что в городе становится непозволительно много дубоцефалов, откуда только берутся? Всегда были? Ладно, были, но не в таких же пропорциях! Притом это уже что-то совершенно новенькое, Бойль сказал, что частью они переходная форма от людей к адаптантам с геномом последних и психологией и привычками пока еще первых, частью — шлак эволюции, со всей очевидностью обреченный на вымирание в ближайшей исторической перспективе. Хорошенькое дело! По-моему, вымирать они как-то не очень собираются, а если судить по тому, как резво они взялись за адаптантов, не собираются вовсе. Солнцепоклонники, чтоб их… Ярилопоклонники. Гарька-то прав, один из сжигаемых заживо явно не был адаптантом, а вот кем он был? Дубоцефалом? Человеком без отклонений? Чушь какая-то. Чем вообще отличается человек без отклонений от дубоцефала, кроме степени умственного развития? Тем, что у одного душа, а у другого только потемки? Очень хорошо. Выньте из меня душу, измерьте ее и взвесьте, тогда я пойму, о чем идет речь. Ладно, чем еще? Правильным соотношением между высшей и низшей нервной деятельностью? Браво. У меня оно неправильное, это соотношение, признаю и не каюсь, а вы можете развивать эту тему дальше, я найду в себе силы не зевнуть при этом. Что хотите со мной делайте, но я не верю, что тот шаман в хламиде всего лишь обыкновенный придурок, не верю, и все тут. Так не бывает. Возможно, именно в том заключается отличительный признак человека, что он может быть предводителем толпы дубоцефалов, а дубоцефал — нет…
Противно.
Дарья шевельнулась, и я пошептал ей на ухо: «Спи, спи, хорошая». Потом осторожно откинул одеяло, пошарил по полу ногой, чтобы не наступить на свина Пашку, встал и поежился. В комнате было холодно. На окнах прочно намерзли абстрактные узоры, сейчас на них играли и искрились красные отблески далекого пожара и надо было полагать, что по соседству с ним все еще кипела драка, а небо постепенно бледнело, и солнце давало понять, что вот-вот высунется из-за горизонта. Я надел брюки, попутным шлепком лишил будильник права голоса, сходил умылся и кое-как соскоблил с себя крем для бритья. Вот интересно, подумал я, почему никому не приходит в голову создать крем для битья? До битья и после битья. А что, это имело бы сбыт.
На кухне я зажарил себе консервированную яичницу и сварил кофе на одного. Дарья ровно дышала. Пожалуй, раньше чем через час будить ее не стоило, даже если учесть время, необходимое каждой женщине для распределения по лицу косметики, а потом я зажарю еще одну яичницу и сварю еще кофе, уже на двоих. Я разложил свой фриштык на журнальном столике, пал в кресло и стал есть. Уже совсем рассвело. Воздух стал прозрачен, наружный термометр мигнул и показал минус двадцать девять вместо минус тридцати. Звезды давно исчезли, зато дым от лесопарка стал виден лучше некуда — тянулся низко и не рассеивался, словно не желал загрязнять такое утро. В каньоне между соседним домом и углекислотным заводом истаивала ущербная доходяга-луна, и на проспекте за квартал отсюда хором выли на доходягу снегоеды. Один, особенно шумный, напустив полную улицу пара, с урчаньем прополз прямо по пешеходной дорожке под окнами, и я решил, что Дарья уж точно проснется, но она не проснулась, только всхлипнула во сне и перевернулась на другой бок. Я вдруг заметил, что не дышу, и обозвал себя по-нехорошему. Что, испугался? Нет? Врешь, не хочешь ты, чтобы она проснулась, боишься ты этого, трус…
А ведь и верно, боюсь. И не хочу. Совсем.