Оставалось лишь устраивать военные учения – ограниченные по необходимости, – строить планы на весну, изобретать способы более или менее бесперебойной доставки грузов и почты, мрачнеть при виде громадных чисел в расходных статьях финансовых документов, рассылать под надежной охраной чиновников по завоеванным землям, освобождать без выкупа тех крестьян, чьи господа сохранили верность Империи, и за выкуп – остальных… Прибирать к рукам все, что можно прибрать. Латать финансовые дыры, истреблять размножившиеся, как саранча, бандитские шайки, управлять Ар-Магором, который один стоит целого княжества, смещать нерадивых, назначать усердных и неспешно, но основательно готовить новые реформы… Рутина.
Барини поселился в ратуше – императорский дворец был, по его мнению, чересчур большим, невероятно помпезным и абсолютно безвкусным строением. А главное, небезопасным. Если уж в гораздо более скромном дворце бывших унганских маркграфов нашлись потайные ходы, то в этом лабиринте нескончаемых комнат, залов и переходов могли таиться любые сюрпризы.
В главной зале ратуши по-прежнему заседали отцы города – как старые, оставленные пока «на пробу» члены магистрата, так и новые, назначенные волей князя. Иногда председательствовал сам Барини. Дело, кажется, шло на лад.
Пурсала Ар-Магорского он навестил лишь дней через десять после торжественного въезда в город – раньше не пускали дела. Но когда смог – не вызвал великого философа к себе, а явился к нему сам. Пусть видят. Пусть знает ар-магорский люд, что князь Барини не дикарь какой-нибудь и ценит любое знание, а не только то, что позволяет выпускать в противника больше ядер в единицу времени.
Дом философа оказался старым, но добротным и вызывающим желание всякого мародера заглянуть в него. Барини порадовался тому, что не забыл в первый же день поставить у дверей гвардейскую стражу.
Сейчас гвардейского караула было что-то не видно. Барини обнаружил его в людской, где один воин подносил ко рту стакан с вином, а другой лапал сидящую у него на коленях сдобную служанку, хихикающую и притворно отбивающуюся. При виде князя гвардейцы попытались вскочить и отдать честь палашами.
– Утварь побьете, – сказал им Барини. – Почему не несете караул снаружи?
– Так это… – Гвардейцы переглянулись. – Нам разрешено.
– Кем?
– Хозяином, ваша светлость…
Барини хмыкнул и проследовал в хозяйские покои. На душе немного отлегло. Похоже, великий Пурсал не держал зла на оккупантов.
Пурсал грелся, закутавшись в одеяло и вытянув ноги к каминной решетке. В пасти камина полыхали останки резного комода.
– Сидите! – отрывисто велел Барини, скорее врываясь, чем входя в покои философа. – В чем нуждаетесь? Почему нет дров? Я же велел доставить!
– Прошу простить меня, ваша светлость, – улыбаясь, сказал Пурсал и, конечно, поднялся и отвесил церемонный поклон как был – в одеяле. Выглядело это комично. – Я крайне признателен за заботу обо мне, однако был вынужден раздать дрова нуждающимся. Я сознаю, что поступил безответственно, злоупотребил и так далее. Я просто негодяй. Вряд ли я достоин снисхождения.
– А? – Барини показалось, что он ослышался. – И присланную провизию тоже раздали?
– Разумеется, ваша светлость. Вот видите, можно ли доверять безответственным людям вроде меня? Мигом все разбазарят.
Глаза Пурсала смеялись – живые и очень молодые глаза на лице старика. Да он комедию ломает, подумал Барини. Ну и фрукт!
– Вам доставят еще, – сказал он. – Прошу только впредь не пытаться подменить собою княжью власть. Благо подданных – моя забота. Это теперь мои подданные.
Пурсал молча поклонился.
– Я прочитал ваши «Опыты сомнения», – продолжил Барини, так и не поняв, означает ли поклон философа готовность оставить неуместную благотворительность или является просто данью вежливости. – Умно. Остро. Я получил истинное наслаждение. Чуточку громоздко, чуточку витиевато, но какова издевка над Всеблагой церковью! Издать такую книгу и не попасть под церковный суд – как это вам удалось?
– Именно потому, что громоздко и витиевато, ваша светлость, – улыбнулся Пурсал. – Хватают и судят горланов, крикунов, агитаторов. Я не опасен, а кроме того, я всегда под рукой. Есть время переубедить меня, и к тому же не в застенках, а на дому. Это удобно и всех устраивает – переубедить, не принуждая.
– Ушам не верю, – поразился Барини. – Всеблагая церковь научилась общаться с заблудшими душами без помощи палачей?
– Она всегда это умела, ваша светлость. Разумеется, не в отношении всех и каждого, но… такое случалось прежде, случается еще и теперь. Авторитет церкви не может держаться на пытках и кострах, и есть иерархи, которые хорошо это понимают. Не о первосвященнике речь, конечно… Он-то как раз хотел сжечь меня на площади, но, как я слышал, его убедили повременить. Рад, что вы оставили его в живых, ваша светлость, рад, хотя, признаюсь, и удивлен… К счастью, есть в церковной иерархии люди поумнее этого злобного старикашки. Они понимают, что корчеванием не вырастить сада, они садовники, а не корчеватели. Их стараниями Всеблагая церковь не погибнет, а продлится в века, видоизменяясь и приспосабливаясь к нуждам паствы… – Пурсал так увлекся, что не заметил вопиющей бестактности. – Что не приспосабливается, то долго не живет. Я хочу написать об этом книгу.
– Напишите, – кивнул Барини. – А о злом старикашке не беспокойтесь, его будут кормить, лечить и выводить на прогулки. Ведь ваши многоумные иерархи, уговорив его не покидать Ар-Магор, несомненно надеялись, что я окажусь настолько глуп, что казню его? Чтобы во главе Всеблагой церкви встал один из этих умников? Они в самом деле думают, что я сплю и вижу, как бы усилить моих врагов?
– Приятно видеть умного человека! – с воодушевлением воскликнул Пурсал, пытаясь всплеснуть руками и путаясь в одеяле. И сейчас же сконфузился: – Ох, ваша светлость, простите дерзкого…
– Ничего, – усмехнулся князь. – Стало быть, вы убеждены, что учение святого Гамы не победит Всеблагую церковь? Почему?
– Другой бы на моем месте сказал, что оружием нельзя победить умы, – раздумчиво проговорил Пурсал, – но я не скажу. Это было бы неправдой. Чьи умы нельзя победить, те просто исчезнут так или иначе, и мало кто заметит их исчезновение. Может быть, народ сложит песни об обороне последней цитадели, но кому какое дело до того, что поют в трактирах? Остальные – их будет большинство – смирятся с новой верой, и смирятся охотно, потому что все знают, как процветает Унган под мудрым руководством вашей светлости… Каждый ремесленник или крестьянин рад трудиться, зная, что две трети заработанного достанутся ему, и на этих условиях он готов верить во что угодно. Конечно, на первых порах люди будут продолжать тайно молиться святому Акаме, но ведь вашу светлость это не смутит?
– Не смутит, – сказал Барини. – Все правильно. Но почему при всем при том я должен проиграть?
– Я не сказал «проиграть», – запротестовал Пурсал, замахав руками так, что одеяло сползло с его плеч, упало на пол, обнажив потертый и засаленный камзол. Разгорячившийся философ даже не заметил этого. – Возможно, проигрыша войны в смысле полного разгрома и потери всех земель не будет. Но не будет и выигрыша, во всяком случае, окончательного выигрыша! Можно взять сто крепостей и разбить десять армий, но нельзя победить то, что еще не одряхлело, если оно огромно и хочет жить. Такова, например, Империя. Умом можно победить ум, умом и силой – силу. Но ничем нельзя победить косность! Крестьяне и ремесленники, чьи симпатии вы завоевали, не пойдут за вас воевать, пока дело не дойдет до крайности, а тогда уж будет поздно. Так жили их отцы, деды и прадеды. Да и что хорошего в отрядах вооруженной черни? Их били и будут бить, а потом вешать. На месте императора я бы постарался затянуть войну, и тогда черни станет все равно, кто возьмет верх, лишь бы все это поскорее кончилось. Что до профессионалов войны, то они тоже косны, несмотря ни на что. Многих ли вы успели перетянуть на свою сторону? Простите мою дерзость, ваша светлость, но, возможно, ваше время еще не пришло…