Он покосился на бабушку. Но бабушка была ничего, даже не прочла ему взволнованную лекцию насчет свирепости грызунов и переносимой ими заразы. И Викентий побежал искать новую щепку.
– Вот видите, Феликс, – значительно проговорила Мария Ивановна, – все не так просто...
– Тогда остается предположить, что под нами пласт каменной соли, – сказал я, теряя терпение. – Чем не гипотеза? Только знаете что: не надо морочить мне голову загадками природы. Очень прошу, не надо. Потом с ними разберемся, а сейчас есть дела поважнее...
Соврал. Это мысли у меня были поважнее, как я тогда думал, а дела... Какие могли быть у нас дела, кроме как ждать, по возможности не теряя выдержки и спокойствия?
Хотя и это было не так просто.
Мария Ивановна только покачала головой в пуховом платке, не соглашаясь со мною, и ничего не сказала.
* * *
Я оказался пророком. В нас кинули банкой, только не тушенки, которую я вчера предрекал Виталию, а кабачковой икры, и не попали. Консерв булькнул в разлившуюся протоку примерно посередине. Квелый мужичонка не годился в метатели. Дородная тетка в шубе поверх белого халата крыла его на все корки. Квелый отругивался. Вторая банка полетела лучше, но все равно не достигла берега. Мужичонка долго примеривался, приседал, как дискобол, и наконец запустил третью. Эта нырнула в воду в двух шагах от нашего Мухина-Колорадского и обрызгала ему физиономию. В крайнем случае за ней – я имею в виду банку, а не физиономию, – можно будет слазать, когда подведет животы. Место, где ее искать, я запомнил, а кто полезет – решим жребием.
Туман вокруг нас то редел, то наползал огромным клубом, будто и не туман это был вовсе, а перегруженное влагой облако, вздумавшее прилечь отдохнуть на землю. Две фигуры на том берегу то почти исчезали, то различались отчетливо, вплоть до выражения лиц. Мужичонка сделал еще три попытки. Две банки навеки упокоились на дне Радожки, а третья каким-то чудом долетела до острова, подпрыгнула и заюлила по насту. Викентий хищно бросился на продукт и не дал ему ускользнуть в воду.
Я похвалил мальца и отобрал у него банку. Сгущенка з цукром. Не мясо, но сойдет. Если бы не одна, а хотя бы пяток таких банок, было бы совсем хорошо. Сколько-то дней можно протянуть и на одних углеводах. Медицина допускает.
Я крикнул тетке, чтобы они там поскребли у себя по сусекам и обязательно нашли длинную веревку или проволоку. Думаю, даже тщедушный мужичонка после нескольких попыток смог бы забросить один ее конец на остров, привязав какой-нибудь груз. Перетягивать съестное по веревке в ведре или корзине, вместо того чтобы топить его в Радожке – и для них практичнее, и для нас сытнее.
Тетка крикливо ответствовала, чтобы я ее не учил. Потом подумала и сказала, что веревки у нее нет, но администрация обязательно что-нибудь придумает.
Ага, она придумает. Скорее уж мы, озверев от голодухи, разберем «Островок» по бревнышку и построим новый мост. Хотя можно и плот.
– Вот что, – заорал я, пока тетка не ушла. – Веревку – потом. Найдите авосек штук десять. Нет авосек – тогда пакеты с ручками. По одной банке или буханке в каждый. Раскрутить вроде пращи и кинуть – дальше полетит.
В ответ я опять услышал, чтобы я, умник, ее, тетку, не учил уму-разуму, однако спустя полчаса тетка на берегу появилась снова. На сей раз вместо плюгавого мужичонки она конвоировала сутулого паренька с дебильным лицом жертвы пьяного зачатия, покорного и безучастного. Судя по африканскому цвету кожи паренька и черной вате, в изобилии торчащей из прорех телогрейки, местная котельная временно осталась без кочегара.
Авосек у тетки не нашлось – редкий по нынешним временам предмет, пережиток старины, вроде галош, – но пакетов она принесла аж пять штук и внушительно потрясла ими с того берега. Мол, помните мою доброту и цените. Шестой пакет, набитый съестным, кочегар нес у пуза.
Четыре банки тушенки. Две буханки серого хлеба. Прорва калорий.
Из них нам досталась ровно половина – две банки и один хлебный кирпич. Первый пакет с банкой, встревоженно шурша, пронесся впритирку над моей головой и повредил резной наличник в окне пустующего первого номера. Тетка пронзительно завопила. Паренек, сам встревоженный столь блистательными баллистическими характеристиками снаряда, раскручивал второй и третий гостинцы невыносимо долго, но метнул, как ни странно, удачно. Четвертый пошел вверх по крутой дуге и повис высоко на ветке с той стороны протоки. У пятого прорвалось дно, но банку тетке и кочегару удалось спасти. Шестой и последний снаряд, самый тяжелый, оснащенный сразу двумя боеголовками – банкой и хлебным кирпичом, – плюхнулся в воду в каких-нибудь трех метрах от острова, некоторое время продержался на плаву, влекомый течением, затем затонул.
– Едреныть, – сокрушался Матвеич. – Сюда бы спиннинг – я бы зацепил. Кто ж знал...
Он вдруг начал хихикать и стал очень словоохотлив. Четыре дня, едреныть! Всего четыре дня осталось ему до окончания срока путевки, и он не ведал, не гадал, в какую, едреныть, вляпается ерунду. А с другой стороны – все не так скучно жить, будет что вспомнить и что рассказать мужикам в цехе, да и жена с невесткой заахают и заохают...
Тетка и пигментированный вьюнош растворились в тумане. Мы ждали десять минут, пятнадцать, двадцать... Матвеич болтал. Где-то поблизости столь же надоедливо каркала охрипшая ворона. Викентий забавлялся, швыряя комья снега в изредка проплывающие по протоке льдины. Коля без дела слонялся вдоль берега. Виталий тоскливо и жадно курил, прикуривая одну от одной.
Прошло полчаса. Ни ответа, ни привета.
– Идите лучше в номер, – сказал я Марии Ивановне. – Что тут делать. Холодно, сыро.
– А вы? – спросила она.
– А я еще тут похожу. Вдруг в самом деле принесут веревку? Идите, идите. Простудитесь.
Она покачала головой.
– Там тоже холодно. Даже кажется, что там холоднее, чем тут, потому что не двигаешься. Я уж лучше здесь останусь. Не возражаете?
– Нет, конечно.
Она улыбнулась.
– Вы только не волнуйтесь, Феликс. Все будет хорошо.
Нет, это уже было слишком! Неужели у меня такой потерянный вид? Быть этого не может.
Этого и не было, наверное. Просто у сухонькой пожилой учительницы был острый взгляд. Она разглядела во мне то, о чем я сам пока только подозревал. Легко ли взять на себя смелость решать не только за себя, любимого, но еще и за девятерых, застрявших, как дурни, в компании с трупом на острове в двух шагах от берега и не знающих, что им делать?
Да, легко – в первый момент. Пока не угас кураж, это так же легко, как наркоману решить раз и навсегда бросить курить анашу сразу после очередного косяка. Но потом почему-то всегда начинается ломка.
Ох, где моя больница, где порванные связки, выбитые мениски и сложные вывихи? Где мой эндоскоп и кривые иглы? Где операционная? Там я всегда знал свое место.