Машенька еще застала аэродромный социализм – бесплатные прыжки и питание, субботники, зубрежку матчасти, всевластие инструкторов. Злые языки говорили, что она получила парашют-«крыло», самый прогрессивный купол, первой из всей своей группы – потому что дружила с Котом, начальником склада и большим охотником до девчонок. Рассказывали, что Кот всем предлагал: «Сначала стелю «крыло» на полу, ну, ты поняла…, а потом – отдаю его тебе». Вот Маша, говорили, и согласилась. Хотя сама она убеждала, что Кота ненавидит лютой ненавистью и, естественно, ничего у нее с ним не было. А «крыло» она получила как лучшая, самая опытная парашютистка… Да кто теперь разберется, дела давно минувших дней…
Боречка рос настоящим «сыном полка». Сыном Желтой казармы. Мальчика здесь обожали. Спортсменки играли с ним, как с хорошенькой куклой, а спортсмены делали ему бумажные самолетики и учили говорить: «Не паласют, а па-р-р-ра-шют, понял?!»
Почти все выходные Боречка проводил вместе с мамой-одиночкой на аэродроме.
– Бабульки опять взбунтовались! С внуком сидеть не хотят, – докладывала Маша, устраивая мальчика на самой мягкой кровати в Желтой казарме. Борис хлопал огромными глазищами, застенчиво улыбался и охотно принимал конфеты и бутерброды, которыми его потчевали спортсмены.
Мальчик был красивым, хрупким и задумчивым – не чета Маше, простоватой и порой грубой. Больше всего Боря обожал перебираться со своей теплой кровати на «первом этаже» в уголок на верхотуре – и оттуда наблюдать за спортсменами, собравшимися в комнате, прислушиваться к их разговорам.
Маша, которая всегда принимала самое деятельное участие в казарменных посиделках, периодически прикрикивала:
– Борис! Спускайся и ложись спать!
В ответ на приказание матери мальчик еще глубже забивался в угол и принимался беспомощно хлопать длинными ресницами. И у него тут же находились защитники:
– Да ладно, оставь его, Машка. Пусть посидит. Все равно мы шумим – не уснет…
Кто был Бориным папой – на аэродроме осталось загадкой.
Несколько раз спортсмены устраивали диверсии: пытались напоить Машу до беспамятства и выведать-таки, кто же Борин отец. Но это ни разу не удавалось. Мария в легкую уничтожала двухдневный запас спиртных напитков, а потом принималась петь или хамить – в зависимости от настроения. Но на коварные вопросы отвечала неизменно: «Ален Делон его папа. Или Бельмондо – точно не помню».
Маша одной из первых на аэродроме купила свой собственный парашют – новенький ПО-17, сделанный на Щелковской парашютной фабрике. Новейшая разработка отечественной промышленности, «купол два в одном»: и основной, и запаска находятся на спине, в одном ранце. Это не то что казенные «мешки» с запаской на пузе. Маша придумала называть запаску старой модели «беременной», и словечко на аэродроме мгновенно прижилось.
Свою собственность, парашют, получивший слегка двусмысленное имя Пострел, Мэри берегла, как золотой слиток. Даже в изрядном подпитии и растрепэ она держала ненаглядный Пострел под рукой и нежно поглаживала прочную ткань ранца.
Машины недруги осуждающе говорили: «Она парашют больше сына любит».
Сама же Маша говорила, что она любит их – одинаково.
И еще Мария любит выпить.
…Машин тайный поклонник Гоша восхищенно наблюдает за тем, как лихо, без всяких тостов, она опрокидывает очередной стопарь, и замечает:
– К прыжкам завтра не встанешь…
На Гошу не цыкнешь – он далеко не перворазник, двести прыжков за плечами. Мэри только передергивает плечами:
– Ну и не встану. Что с того. Больше денег останется…
Маша очень переживает из-за того, что прыжки теперь платные. Даже не оттого, что денег жалко, – «капуста» у нее водится, хотя никто не знает, откуда. Ей просто грустно, что разрушена парашютная тусовка. Что они теперь – не одна большая семья, живущая под строгим оком инструктора. А каждый, как и принято при наступающем капитализме, сам по себе. Накопил денег – прыгаешь. Не накопил – смотришь с земли. И спорт как таковой теперь никому не нужен. Вон она, Маша, – кандидат в мастера спорта. Ну и что с того? Платит за прыжки, как все. А замаячили соревнования в Румынии – пожалуйста, можно поехать. Только за свой счет. Глупость какая-то… Черти бы взяли эту перестройку!
Гоша внимательно наблюдает за Марией. Он понимает ее. И жалеет – сам застал кусочек старых времен. А еще ему не нравится то, что она стала много пить. Он осторожно вынимает из Машиных рук пустой стакан:
– Машутик, пошли пройдемся!
Она вяло возражает:
– Сдурел? Холодина на улице.
– Зато красиво. Звезды. Я тебе свою куртку дам.
Гоша – счастливый обладатель настоящей летной куртки – теплой и стильной.
– А сам в чем пойдешь? – не забывает о хорошем тоне Маша.
– Ватник вон у Макса возьму.
Гоша незаметно подмигивает Максу. Тот с готовностью жертвует одежкой. Для Машки – не жалко.
– Только до утра не шляйтесь! – предупреждает Макс. – А то мы спать ложимся.
– Да уж, вы ляжете. Водки еще полно, – фыркает Мария.
Она забирается в Гошину летную куртку и решительным – без всяких покачиваний! – шагом направляется к выходу.
– Опять кочегар бастует, – вздохнула Катя, безуспешно пытаясь поплотней закутаться в тонкое казенное одеяло. – Вообще не топит, паразит…
В комнате холодно, в незаклеенное окно бьется холодный февральский ветер, стекла изрисованы морозным узором. Из угла комнаты подглядывает красный глаз обогревателя, включенного на полную мощность.
Валя, которая выпросилась спать на нижней кровати, поближе к спасительному камину, замечает:
– Тут тоже дубак. Все тепло на второй этаж ушло.
– Так давай махнемся! – Катя с радостью бы спустилась со своей верхней кровати.
Но Валя не отвечает: лезть на второй этаж ей не хочется. Она долго возится с одеялом, укрывается так, чтобы не осталось ни одной щелки, – но толку мало.
– Хоть вставай и иди водку пить!
– Думаешь, еще пьют? Время – полпервого.
– В казарме – до утра пьют, а то сама не знаешь.
Катя минуту раздумывает:
– Не. Не хочу. Вставать лень.
– И я не хочу, – соглашается Валя. И добавляет: – Но кочегар – скотина. Совсем не работает… Дегенерат… Кстати, говорят, он Бурана зажарил и съел.
Бурана, пса, прикормленного на аэродромной кухне, любили все.
– Да брось ты, – ужасается Катя.
– А ты его видела? Нет Бурана. Я в прошлые выходные его искала, хотела колбасу порченую отдать.
– Фу, Валька, прекрати!
– Мне в столовке сказали! Одна шкура, говорят, осталась.
Катя вздыхает. От Валентины – чего только не услышишь.