…Настя догадалась: изображать радость – бесполезно. Она молча вошла в гостиную, молча села в кресло напротив. Его взгляда – холодного, изучающего – не выдержала, опустила глаза. Так и сидели – молча. Слушали, как за окном нещадно газует грузовик. Настя тщетно ждала, что муж начнет разговор первым. Наконец, не выдержала:
– Почему ты не позвонил, что приедешь раньше?
– Зачем? – усмехнулся Женя. – Ты хотела испечь к моему приезду тортик?
– Могла бы и испечь! – она с вызовом взглянула ему в глаза.
– Да, я забыл, – кивнул Эжен. – Шлюхи, как правило, – отличные кулинарши.
Отпираться она не стала.
– Пусть я – шлюха. А ты… ты – кобель!
Женя рассмеялся:
– Видишь ли, милочка… Слово «кобель» по отношению к мужчине – это почти комплимент. А вот шлюха – она только шлюха и есть.
Каждый раз, когда он произносил резкое слово, Настя морщилась.
– Что, режет слух? – фальшиво посочувствовал Женя. – А почему ты не рассказываешь мне, как шикарно провела время у Милены?
Настя вздохнула:
– Потому что догадываюсь: ты ей уже позвонил. А она меня прикрыть не догадалась.
– Ой, какие мы знаем слова: при-крыы-ть! А скажи мне, Анастасия: с какой стати Милене тебя прикрывать? Ты что, считаешь, что ты ей подруга? – с издевкой произнес Женя.
Настя молчала. Он снова плеснул себе виски, продолжил:
– Да, в чем-то вы, безусловно, схожи. Обе – распоследние шлюхи. Только у Милочки ранг повыше. Эта кошечка куда как умелее. С фантазией работает, со страстью. Не сравнить с тобою. Полено!…
В Настиных глазах промелькнуло смятение. «Она что, не догадывалась, что я сплю с Милкой?» – удивился Женя. Но Настя быстро взяла себя в руки:
– Полено, говоришь… А зачем же тогда женился? Я, что ли, тебя об этом просила?
– Да на твои просьбы мне начхать, – презрительно отвечал Эжен. – А вот Ирине Егоровне я отказать не мог. Трудно устоять, когда твоя любовница ползает перед тобой на коленях.
– Что-о? – выдержка Насте, наконец, изменила.
– Что слышала. – Женя очень похоже сымитировал мамины интонации: – Эженчик, миленький, ну тебе же все равно жениться надо. А Настя – девочка красивая. А то, что пустоголовая, так это тебе даже лучше…
– Ты все врешь! – прошептала Настя.
– Что – вру? О том, что на тебе из милости женился?
– Да плевать мне, почему ты женился! – заорала Настя. – Про мать мою ты все врешь!
Женя откинулся в кресле, сказал мечтательно:
– Ах, какая у нее родинка под правой грудью! Как почечка весной, как бутончик… А шрамик на бедре? Знаешь, ее почему-то очень возбуждало, когда я его целовал…
– Прекрати! Немедленно прекрати!
Но Жене было плевать, что Настя бледна, и что под глазами у нее залегли черные тени. Он продолжал – неспешно, со смаком:
– Мы с ней первый раз переспали, когда ты в восьмом классе училась. Я был молодой, горячий… Мне нужна была баба. Не обязательно твоя мать. Просто – баба. Умелая и всегда готовая. И мамашка твоя на эту роль идеально подошла. Ну а дальше… дальше я от нее просто отвязаться не мог… И на всю жизнь… Очень, очень она в меня влюбилась… Бальзаковский возраст… Бабы – как кошки.
Эжен умело отклонился от Настиной пощечины. Перехватил ее руку, сжал стальными пальцами.
– Цыпочка! Даже не пытайся.
Настя брезгливо стряхнула его руку со своей. Отошла на безопасное расстояние. Выкрикнула: «Сволочь!»
И выскочила из комнаты, грохнув дверью.
* * *
В то же самое время километрах в семидесяти от Москвы Арсений обратился к жене водителя:
– Ну чего ты причитаешь?
После схватки с неожиданно воскресшим водителем он чувствовал себя усталым, опустошенным и, несмотря на свои двадцать четыре года, безнадежно старым.
– Давай милицию, что ли, вызывай. Телефон-то в деревне есть?
– Ты убил его? – с испугом (однако и с некоторой затаенной надеждой) спросила жена Валентинова.
– Живой он. В отключке.
– Ох, лучше б убил…
Анфиса обессилено опустилась на ступеньку крыльца спиной к Арсению.
– Ведь четыре года… – со слезой в голосе выдохнула она. – Четыре года… Мучил… Мучил он меня… Из дому-то не выходил… Ставни не открывал… Чуть что – в подполе прятался… Пил только и жрал… Ночью не спал, вокруг кровати газеты раскладывал… Чтобы шаги врагов расслышать…
– Чего он боялся-то? – спросил Арсений, уже предчувствуя, какой услышит ответ.
– Так ведь это он… Он Егора Ильича убил… Он…
– Что ж: от милиции ваш муж прятался? – усмехнулся Арсений.
– Не только от милиции… – выдохнула она. – Не только… Хотя и милиции тоже, конечно, боялся… Людей ведь погубил, ирод окаянный… И тебя, парень, погубил, на тебя вину всю направил… Как живой ты еще остался, мальчик мой, Челышев Арсений!…
– Случайно, – нехотя улыбнулся Челышев. – Случайно я живой остался.
– Я ведь сколько раз ему говорила-то: сдайся, Илюха, послабление тебе выйдет за покаяние твое. Не мучь ты себя и меня!… А он: молчи, говорит, убью! «Я дочку, – говорит, – нашу до конца дней ее обеспечил!… Как сыр в масле она теперь катается!…» И пьяный все время… А последние года совсем разумом тронулся… Ночью… ночью только выходил, по участку шастал, как сыч… Света белого не видел, от людей прятался… За ставнями…
Поверженный убийца застонал, заворочался на крыльце, не открывая глаз.
Арсений выдернул свой брючный ремень. Перевернул мужика на живот. Илья был тяжелый, тучный – а мышцы дряблые как кисель, и кожа белая-белая, словно у мертвеца. От него сильно пахло спиртным. Челышев завернул ему руки за спину, накрепко связал их ремнем.
– Может, без милиции обойдемся? – вдруг с надеждой спросила Анфиса. – Прикончишь ты его? Р-раз по башке, да и в пруд? Все равно по документам он мертвый. А?…
– Не умею я людей убивать, бабушка, – усмехнулся Арсений.
– Да… – протянула Валентинова. А потом воскликнула: – Вот и я!… Вот и я! – со слезой в голосе протянула она. – Сколько уж раз говорила себе: да лучше б я убила его, чем так мучиться-то… Все равно с ним хуже, чем с мертвым… А нет, не поднимается рука… Это только он, душегуб, умел…
– Зачем он Капитоновых-то убил? – выдохнул Арсений, морщась. – Из-за денег?
– Не только, парень, – покачала она головой. – А скажи: если милиция приедет, они меня заберут? Посадят?… За то, что пособничала? Не донесла?
– Вряд ли, – вздохнул Арсений. – Не думаю. Скажете милиционерам: принуждал он вас. Заставлял. К тому же муж он вам. А закон… По закону разрешается: на своих близких родственников можно не доносить.