«Харон» протянул мне тощую, но крепкую ручонку и втащил в лодку. Я тут же завалилась на самое дно, и лодку повело от берега.
– Че, никогда в лодку не садилась, что ли? – рассердился парнишка, выравнивая свой «челн убогий».
– Не-а, – сказала я, и это было почти правдой. Не считать же юношеские лодочные прогулки с ухажерами на пруду парка культуры и отдыха.
Парень велел мне сесть на нос лодки. Кое-как усевшись на далеко не стерильные доски и стряхивая с полы плаща грязные холодные капли воды, я услышала голос тетки, прочно угнездившейся между своих корзин на другом конце лодки, который, оказывается, назывался кормой:
– Ты Игнатьичу-то кем будешь?
Игнатьичу я была никем, но сказала:
– Я-то? Племянницей…
– А че он тебя не встретил?
– Да я… это… сюрпризом… Чтобы… значит… обрадовался…
– А че без вещей?
– Я ненадолго…
В этот момент «Харон» ловко подвел лодку почти к самой лестнице, ведущей к домику Ивана Игнатьича. Мы молча выгрузились. Тетка дала руководящие указания парнишке, опять занявшемуся лодкой, и мы с ней начали подниматься наверх. Я опять попыталась предложить свою помощь, но тетка ни одной корзины так и не отдала.
– Что б ты понимала! – сказала она. – Одну тащить тяжелее, потому что неудобно, а так корзинки с двух сторон создают равновесие. Тяжеловато, конечно, зато не качает.
Когда мы сошли с лестницы на берег, тетка опять очень зычно крикнула:
– Игнатьич! К тебе тут… племянница… кажись…
Я поняла, что моей попутчице не терпелось выяснить, признает ли меня Воронцов или я, может, окажусь какой-нибудь мошенницей и аферисткой. Если аферисткой, то хорошо, потому что тогда можно будет меня показательно задержать, а потом до конца жизни рассказывать об этом своим детям, внукам и всей деревне Капельки.
Когда мне навстречу с радостным лаем выбежал Туман, тетка, похоже, здорово огорчилась. А когда Иван Игнатьич воскликнул: «Надя?!» – ей и вовсе ничего не оставалось делать, как, вежливо поздоровавшись с дедом Егора, отправиться восвояси под тяжестью своих корзин.
– Надя? Что случилось? – спросил Иван Игнатьевич, когда мимо нас с веслами пробежал малолетний «Харон», и я удивилась, что дед еще помнит, как меня зовут.
– Да уж случилось… – кусая губы, чтобы не заплакать, выдавила из себя я. – Он… он женится… на другой…
– Пойдем-ка в дом, – предложил Иван Игнатьевич и уже в полной темноте пошел впереди меня, освещая нам путь смешным, оплетенным проволокой старинным фонарем. Я поплелась за ним, обильно роняя горькие крупные слезы на дорожку, выложенную уже знакомыми мне кружками распиленных бревен. Уж до чего у меня было плохо на душе, а я все же умудрилась при этом подумать, что деревянными кружками выкладывать дорожки гораздо лучше, чем краденым боем кафельной плитки с керамического завода.
– Сейчас чай пить будем, – вполне весело и безмятежно сообщил мне дед Горыныча. – У меня хороший. На травах! Да ты ведь знаешь…
Я удивилась, что он говорит про какой-то чай на травах, когда нужно говорить совсем о другом. Я проделала к нему такой долгий путь, чуть не перевернула лодку «Харона» и извозила весь свой плащ в том, что плескалось на дне «утлого челна», вовсе не для того, чтобы по-обывательски пить чай на его душистой кухоньке. Как он не может понять, что я вполне могла бы уже лежать на дне Мсты? Или все уже кончено? Может быть, десятилетний прапраправнук настоящего Харона действительно перевез меня в страну мертвых, где уже нет никаких забот, кроме как попить от скуки чайку, вспоминая дозагробную жизнь?
– Вы, наверное, меня не так поняли, – попыталась я еще раз довести до старика трагический смысл своей проблемы. – Ваш внук Егор женится! Через две недели! Понимаете?
– Чего ж тут непонятного? – буркнул Иван Игнатьич, пряча от меня глаза и так остервенело наглаживая Тумана между ушами и по спине, что бедный пес даже приседал, удивляясь неизвестно откуда взявшейся недюжинной дедовой силе. – Знаю, когда женится, потому что приглашен.
– И вы об этом так просто говорите? – удивилась я.
– Дело-то нехитрое – жениться, вот просто и говорю, – ответил старик.
– И вы поедете на свадьбу? – ужаснулась я, будто дед Воронцова собирался на дьявольский шабаш.
– Выпей-ка чайку, Надя, – опять завелся с чаем Иван Игнатьевич.
И тут я поняла: назад дороги нет. Меня перевезли не через Мсту, а через Ахеронт, хмурую реку воздыханий. Уже сильно стемнело, и я просто не заметила, что Мста – никакая не Мста. И мальчишка не случайно был каким-то странным, сгорбленным, как старик. А тетка ни за что не хотела отдавать свои корзины тоже не случайно. Может, у нее там души умерших, которые она везла через Ахеронт бесплатно? Контрабандой? Может, и я – уже не я, а заплутавшая в дебрях собственных страхов и переживаний душа. Харон не взял с меня плату только потому, что ее возьмет дед Воронцова…
Ах, Иван Игнатьич, Иван Игнатьич! Ваш чай наверняка настоян на воде Леты, реки забвения. Она должна протекать где-то рядом с Ахеронтом… Я выпью вашей настойки на Лете, и тогда все будет кончено.
– Спасибо, Иван Игнатьевич, – сказала я. – Мне что-то не хочется чаю. Я, наверное, зря сюда приехала. Простите. Сама не знаю, как меня к вам занесло и, главное, зачем… Вы ведь ничего не можете для меня сделать… Простите еще раз… Я, пожалуй, пойду.
– Вот еще новости! – воскликнул старик. – Куда ж ты пойдешь на ночь глядя? Не пущу! И не думай даже! Вот тут на топчане у окна и ложись. Время уже позднее, а утро, как известно, вечера мудренее.
Я печально улыбнулась. Одной, без Егора, он не предлагает мне ни постель с бельем, вышитым Галей, ни чердак с душистым сеном. Больше я этого не достойна? Или старик так тонок душой? Разве могла бы я сейчас улечься на Галины простыни, которые еще, возможно, хранят запах наших с Егором тел? Не могла. И он, похоже, знает это.
Я сбросила грязный плащ, сапоги и, как была в новой юбке и толстом джемпере, так и улеглась на дедов топчан. Он набросил на меня какую-то шубейку, и я, измученная дорогой и самыми мрачными размышлениями, почти мгновенно уснула. Снился мне все тот же Ахеронт, клубящийся холодным туманом. Я просила десятилетнего мальчишку на лодке отвезти меня обратно в Петербург, но он требовал с меня непомерную плату в виде Димкиной жизни и заливисто смеялся, когда я в ужасе бежала от него на берег. А на берегу веселились все та же тетка с корзинами и Иван Игнатьич. Они смешивали в походном котелке воду Ахеронта, Леты и Мсты с какими-то снадобьями из теткиных корзин, кипятили ее на костре, а потом пили это зелье и превращались в собак, таких же серо-голубых, как туман, клубящийся над рекой. «Вот откуда взялся дедов пес!» – поняла я и проснулась с головной болью и, как мне показалось, нечеловечески усталой.
В домике уже было светло, значит, спала я долго. Я выглянула в окно, возле которого стоял топчан. Солнце светило ярко и празднично, но чувствовалось, что на улице холодно. Поэты называют такие осенние дни хрустальными. Наверное, потому, что они безветренны и прозрачны. Видно далеко-далеко, а в воздухе, кажется, можно плыть, как в холодной стоячей воде, раздвигая его руками и даже, возможно, рождая хрустальные ограненные брызги.