Вслух Валерий Петрович сказал:
– Но если завещание уже существует, устранять Аллу Михайловну не имело никакого смысла, разве нет?
Люба горячо возразила:
– А если изъять текст завещания? Обшарить дом, найти, выкрасть? И подкупить нотариуса? И потом: а успела ли она его составить? Может, ее опередили? Во всяком случае, в среду, когда Алла пропала, о существовании завещания даже я ничего не знала.
– Скажите, Люба, а вот Елена… И Стас… Они-то знали, что их мама собирается отписать Листвянку внуку?
– В том-то и дело, что да!.. Однажды Аллочка не сдержалась, и в пылу спора им про свое намерение выложила – я потом ее за это очень ругала. А она, наоборот, во время следующего скандала еще раз им об этом сказала – причем как о деле решенном… Очень это было в Аллином характере: какую-нибудь гадость собеседнику ляпнуть, чем-нибудь его уязвить – а потом наблюдать, как он реагирует: обижается, дуется или, наоборот, вспыхивает…
Любочка поняла, что сказала о подруге лишнее, осеклась и сердито затушила окурок в пепельнице.
– Значит, вы считаете, что виновником исчезновения вашей подруги может быть Стас? И его супруга?
– Лена? Нет, что вы! Только не она. Она же дочь все-таки. Есть же какие-то границы… Не верю, что она могла… А вот Стас… Нехороший он, какой-то вертлявый, скользкий… А потом, вы, сыщики, обычно говорите – во всяком случае, в кино: «Ищите, кому выгодно». А Стасу было очень выгодно, – художница зябко передернула плечами, – чтобы Аллочки не стало.
Полковник возразил:
– Стасу выгодно не исчезновение Аллы Михайловны, а ее смерть. А пока тела ее не нашли, она не будет признана умершей. Во всяком случае, в ближайшие пять лет.
Глаза Любы наполнились слезами.
Она сказала на вдохе, тихо и прерывисто:
– А я почему-то не сомневаюсь, что Аллы уже нет в живых… Я это чувствую…
Художница взяла со стола салфетку и промокнула глаза.
– Будем надеяться на лучшее, – формально успокоил ее полковник. – Ничего пока не известно. И все-таки. Еще раз. Значит, в понедельник она ездила в Москву. Сколько она отсутствовала в поселке?
– Довольно долго. Уехала на последней (перед перерывом) электричке: в десять двадцать две. А домой вернулась часов в шесть.
– Сколько электричка идет до города?
– Минут сорок.
– Плюс минут пятнадцать ходьбы отсюда до станции Листвянская, – стал размышлять вслух Ходасевич. – И еще энное время, как минимум полчаса, чтобы добраться до места назначения в столице… Значит, полтора часа туда, полтора назад… Стало быть, в Москве Алла Михайловна провела почти пять часов… Для встречи с подругой, насколько я понимаю женщин, времени хватает с избытком.
– И для встречи с нотариусом, – прозорливо заметила Любочка, – тоже.
– В каком настроении вернулась в понедельник Алла из Москвы?
– Я уже говорила: она была очень возбуждена. Как будто там произошло что-то… необыкновенное…
– Но вам она ничего не рассказала? – еще раз уточнил полковник.
– Нет, и выспрашивать у нее, я знаю по опыту, было бесполезно. Все равно ничего не скажет, только замкнется.
– Далее. Вспомните, пожалуйста: что происходило в понедельник вечером?
– Да больше ничего особенного. Вместе пообедали – у меня (Аллочка из-за своей поездки обед не успела приготовить). Потом она стала в огороде возиться, грядки перекапывать. К зиме готовить. И, по-моему, до самой темноты ковырялась. Я ей уж сказала: хватить себя изводить, куда спешить с грядками-то? А она упорная. Копает и копает…
– А потом?
– Ну, разошлись по домам, легли спать как обычно.
– А во вторник вы ходили вместе на станцию, – напомнил Валерий Петрович, – и по пути домой она издалека увидела человека, похожего на Ивана Ивановича. Что еще происходило в тот день?
– Рутина. Обычная дачная жизнь. Аллочка, кажется, листья сгребала, а потом их жгла; я у себя на огороде возилась…
– А в среду, до исчезновения Аллы Михайловны, что вы делали?
– Все абсолютно то же самое, ничего необычного. Дом, участок… На даче дела всегда находятся.
– Может, ей кто-то позвонил перед тем, как она ушла – и больше не вернулась?
– Не знаю. Я не слышала… Ох, Аллочка, Аллочка, – прерывисто вздохнула женщина. – Как же мне тебя не хватает!..
Прикрыла глаза рукой, зябко вздрогнула, обняла себя за плечи.
– Что-то здесь стало холодать… Пойдемте, Валерий Петрович, в дом – если вы, конечно, уже напились чаю. Только у меня, извините, не убрано. Но я ведь обещала вам показать свои картины.
Дом Любочки оказался столь же неновым, что и у Аллы Михайловны, однако совсем иным – неухоженным и неуютным. Неухоженность можно было бы объяснить традиционным невниманием творческой личности к земным материям; неуют – принять за художнический беспорядок; однако для подобного видения требовались определенные чувства к хозяйке. Кому, как не Ходасевичу, были известны фортели, что проделывает с мужчинами любовь или обожание! Как страсть волшебно преобразует в сознании любящего все недостатки предмета любви в его достоинства!.. Взять хотя бы историю его женитьбы на Юлии Николаевне – на вздорной женщине с годовалой Танечкой на руках, женитьбы, поставившей под большой вопрос его карьеру в разведке…Чем, кроме как розовыми очками (да еще и с шорами!), надеваемыми мужчинами по доброй воле в определенные периоды жизни – когда кровь кипит! – объясняются все их последующие разочарования!..
Однако в отношении Любочки полковник, разумеется, сохранял полную ясность мысли. (Она, кажется, желала бы изменить ситуацию – да не было уже никаких шансов: он слишком ленив, она чересчур стара.) И потому взгляд Валерия Петровича оставался трезво-холодным.
Посему в домике художницы он приметил и бурые следы протечек на потолке, и русскую печь с наполовину обвалившейся штукатуркой, и разбросанные перед нею по полу поленья, и несвежий лифчик, забытый на спинке стула…
В доме Любы отсутствовали в отличие от пенат Аллы Михайловны и веранда, и современные удобства. Имелись лишь две комнатки и кухня, половину коей занимала русская печь. Зато наличествовало пристроенное помещение, весьма уродливое снаружи, однако (не мог не признать полковник) обладающее определенным шармом внутри. (Именно его глухую стену Валерий Петрович видел, проходя вдоль забора художницы.) То была мастерская: огромная комната с высоченным потолком и двусветными окнами, выходящими на солнечную сторону. По трем дощатым стенам мастерской тянулись полати – или, по современному говоря, лофт. Туда вела старая деревянная лестница. По периметру полатей были небрежно развешаны картины. Холсты висели и вдоль стен первого этажа. Еще больше полотен, без всяких рам, стояли на полу, прислоненные оборотной стороной к стенам. Посреди комнаты располагался мольберт, небрежно прикрытый дерюжкой. Два стола у окна оказались завалены графическими листами, карандашами, красками, эскизами.