— В то время волосы у тебя были длинней, — сказал Энтони, стараясь отвлечь ее от воспоминаний.
— Что? — переспросила Джулия, обернувшись к отцу.
— Когда тебе было восемнадцать лет, волосы у тебя были длинней, чем сейчас.
И Энтони обвел взглядом улицу.
— Здесь мало что осталось от тех времен, правда?
— Скажи лучше, ничего уже не осталось, — прошептала она.
— Ну-ка пойдем сядем вон на ту скамейку напротив, ты что-то совсем бледная, тебе нужно прийти в себя.
И они уселись на краю лужайки с жухлой травой, вытоптанной детскими ножками.
Джулия молчала. Энтони поднял было руку, словно собираясь обнять дочь, но миг спустя она легла на спинку скамьи.
— Знаешь, тут стояли и другие дома. У них были обшарпанные фасады и вид неприглядный, но внутри было очень уютно и вообще…
— Да, наверное, уютно — в твоих воспоминаниях, так часто бывает, — успокаивающе сказал Энтони. — Память — странная художница: она подновляет краски жизни и стирает серые оттенки, сохраняя лишь самые яркие цвета и самые выразительные силуэты.
— В конце улицы, на месте вон того кошмарного здания библиотеки, было маленькое кафе. Я никогда не видела ничего более убогого: серый зальчик, неоновые трубки, криво свисавшие с потолка, колченогие столы с пластмассовыми столешницами, но если бы ты знал, как весело мы смеялись в этом мрачном бистро и как были здесь счастливы. Из выпивки подавали только водку да скверное пиво. Я часто помогала хозяину, когда случался наплыв посетителей, — надевала фартук и разносила заказы. Смотри, это было вон там, — добавила Джулия, указывая на библиотеку, сменившую кафе. Энтони кашлянул:
— А ты уверена, что оно находилось не на другой стороне улицы? Я вижу там маленькое бистро, которое вполне соответствует твоему описанию.
Джулия повернула голову. Науглу бульвара, как раз напротив библиотеки, на облупленном фасаде подслеповато мигала световая вывеска старенького кафе.
Джулия вскочила на ноги, Энтони также встал со скамьи. Она быстро прошла по улице, а последние никак не кончавшиеся метры одолела бегом. Задыхаясь, она толкнула дверь и вошла в кафе.
Стены зала были перекрашены, вместо неоновых трубок висели две люстры, но пластмассовые столики остались на своих местах, придавая заведению благородный оттенок «ретро». За стойкой, которая тоже ничуть не изменилась, стоял седоволосый человек, и он узнал ее.
В глубине зала сидел спиной к ним единственный посетитель. Похоже, он читал газету. Затаив дыхание, Джулия подошла к нему:
— Томас?
В Риме только что подал в отставку глава правительства. Завершив пресс-конференцию, он в последний раз согласился позировать фоторепортерам. Яркие вспышки залили светом возвышение, где он стоял. Тем временем человек в глубине зала, возле радиатора, укладывал в специальную сумку свое репортерское хозяйство.
— Не желаешь увековечить эту сцену? — спросила молодая женщина, стоявшая рядом с ним.
— Нет, Марина, не желаю: делать такие же банальные снимки, как делают полсотни других типов, совсем неинтересно. Это я не считаю настоящим репортажем.
— До чего же у тебя противный характер; твое счастье, что его компенсирует твоя чарующая внешность, — все же хоть какое-то разнообразие!
— Иными словами, ты признаёшь мою правоту! Давай-ка я приглашу тебя обедать вместо того, чтобы слушать твои нравоучения.
— А ты знаешь какое-нибудь подходящее место?
— Я-то нет, но уверен, что ты знаешь!
Какой-то журналист из РАИ, [9] проходивший мимо них, поцеловал Марине руку и скрылся.
— Это еще кто?
— Так, один дурень, — ответила Марина.
— Во всяком случае, дурень, который к тебе, кажется, весьма неравнодушен.
— Вот это я и имела в виду. Ну что, вперед?
— Погоди, нужно еще забрать наши документы на входе, и прочь отсюда.
Они вышли под руку из зала, где проходила пресс-конференция, и зашагали по коридору к выходу.
— Какие у тебя планы? — спросила Марина, предъявляя свою карточку аккредитации охраннику.
— Жду вестей из редакции. Вот уже три недели болтаюсь по всяким дурацким тусовкам вроде сегодняшней и каждое утро надеюсь получить «зеленый свет», чтобы рвануть в Сомали.
— Очень мило с твоей стороны! Дождавшись своей очереди, репортер предъявил охраннику карточку журналиста, чтобы забрать паспорт; каждый посетитель, чтобы попасть во внутренние помещения Палаццо Монтечиторио, [10] обязан был оставлять паспорт на контроле.
— Господин Ульман? — спросил охранник.
— Да-да, я знаю, что в моей карточке и в паспорте стоят разные фамилии, но вы посмотрите внимательно — фотографии и имя одинаковые и там и тут.
Охранник сравнил изображения и без лишних вопросов вернул паспорт его владельцу.
— Скажи, с какой стати ты решил подписывать свои статьи псевдонимом? Это что — кокетство звезды прессы?
— Да нет, тут дело посложней, — ответил репортер, обнимая Марину за талию.
Они пересекли под жгучим солнцем площадь Колонна, где толпы туристов освежались, поедая мороженое.
— Хорошо хоть, ты имя свое сохранил.
— А что бы это изменило?
— Мне нравится имя Томас, оно тебе очень идет, у тебя лицо типичного Томаса.
— Ага, значит, у каждого имени имеется свое лицо? Оригинальная мысль!
— Да, только так! — продолжала Марина. — У тебя не могло быть другого имени — я совершенно не представляю себе, как ты мог бы зваться Массимо, или Альфредо, или Карлом. Томас — вот единственное, что тебе подходит.
— Что за чепуха! Так куда мы идем?
— В такую жару, да еще среди всех этих людей, поглощающих мороженое, сразу возникает желание попробовать granita. Так что: давай-ка я отведу тебя в «Tazza d'oro», это недалеко, на площади Пантеона.
Томас остановился у подножия колонны Антонина. [11] Он расстегнул сумку, достал один из фотоаппаратов, прикрутил объектив, опустился на колено и сфотографировал Марину, которая разглядывала барельефы, выбитые на колонне во славу Марка Аврелия.
— А это разве не снимок, похожий на снимки пятидесяти других типов? — со смехом спросила она.