Сам я тоже скинул с себя рубашку - она была синяя, а у брата белая, вернее, была когда-то белой, - и оторвал обагренный кровью лоскут от рубашки мертвеца, лежавшего рядом.
Схватив все это, я кинулся к окну, Шарль подставил мне спину. Высунув наружу руку и глядя на самолеты, которые снова атаковали наш поезд, я стал размахивать этим импровизированным флагом.
Молодой командир эскадрильи в кабине самолета щурится: его слепит солнце. Он слегка поворачивает голову, чтобы не смотреть на сверкающий диск. Его палец поглаживает гашетку пулемета. Поезд еще далековато, но через несколько секунд можно подавать сигнал ко второму заходу на атаку. Даже издали видно, что весь паровоз охвачен дымом. Прекрасно - значит, пули пробили топку.
Еще один заход, и состав больше уже не тронется с места.
Но тут из его поля зрения начинает исчезать крыло левофлангового самолета. Командир делает тому знак: сейчас начнется атака. Он смотрит в прицел и с удивлением замечает цветное пятнышко, появившееся на одном из вагонов. Похоже, оно шевелится. Может, это отблеск ружейного ствола? Молодому пилоту известны странные эффекты преломления света. Сколько раз ему случалось пересекать высоко в небе необычные радужные полосы, как будто пронзающие облака и не видные с земли.
Самолет готовится пикировать, рука пилота напряженно сжимает штурвал. Но красно-синее пятнышко внизу не исчезает. Цветные ружейные стволы - нет, таких не бывает, и потом, вон та белая полоска посередине… неужели это французский флаг?
Взгляд летчика устремлен на полоски ткани, которыми размахивают из окна вагона; у него стынет кровь в жилах, замирает палец, лежащий на гашетке.
– Break, break, break! [22] - кричит он в бортовую рацию и, чтобы подтвердить свой приказ, сильно качает крыльями и набирает высоту.
Его ведомые разбивают боевое построение и пытаются догнать своего командира; сейчас их звено напоминает растревоженный рой пчел, мечущихся высоко в небе.
Я гляжу в окошко на удаляющиеся самолеты и, хотя чувствую, как слабеют у меня под ногами подставленные руки брата, упорно цепляюсь за стенку, чтобы проследить за их исчезновением.
Ах, как мне хочется оказаться среди них, ведь сегодня вечером они уже будут в Англии.
– Ну, что там? - умоляюще спрашивает Клод.
– Знаешь, я думаю, они поняли. Они качали крыльями, как будто посылали нам привет.
Тем временем самолеты в небе снова выстраиваются в боевое звено. Молодой командир информирует других пилотов о том, что расстрелянный ими состав вез не боеприпасы, а пленных французов. Он видел, как один из них размахивал флагом, подавая им знак.
Пилот поворачивает штурвал, и самолет ложится на крыло. Жанно видит снизу, как он делает разворот, заходит в хвост поезда и пикирует, только на сей раз не стреляет, а спокойно летит вдоль состава. Летит на бреющем - кажется, будто всего в нескольких метрах от земли.
Немецкие солдаты в укрытии, за пригорком, пораженно застыли, не смея шевельнуться. А пилот не отрывает глаз от самодельного флага, которым заключенный продолжает размахивать в окошке вагона. Поравнявшись с ним, он сбавляет скорость до минимума и выглядывает из кабины. Две пары голубых глаз встречаются на несколько секунд. Глаза молодого лейтенанта-англичанина, пилота истребителя военно-воздушных сил Великобритании, и глаза молодого заключенного-еврея, которого везут в Германию. Рука пилота взлетает к козырьку, он отдает честь пленнику, который отвечает тем же.
Затем самолет устремляется в небо, покачав на прощанье крыльями.
– Улетели? - спрашивает Клод.
– Да. Сегодня вечером они вернутся в Англию.
– Когда-нибудь ты тоже будешь летать, Реймон, клянусь, будешь!
– Кажется, ты хотел называть меня Жанно до тех пор…
– Да ведь мы почти выиграли ее, эту войну, братишка, - ты только посмотри на следы самолетов в небе! Весна к нам вернулась. Жак был прав.
В тот день, 4 июля 1944 года, в четыре часа десять минут пополудни, в самом пекле войны встретились два взгляда, встретились всего на несколько мгновений, но эти мгновения стали для двух молодых людей вечностью.
Немцы выбрались из своего укрытия в зарослях сорняков и теперь возвращаются к поезду. Шустер бежит к паровозу, чтобы определить масштаб повреждений. Тем временем четверых заключенных ведут к стене депо, расположенного рядом с вокзалом. Эти четверо попытались бежать во время воздушного налета. Их выстраивают у стенки и скашивают автоматными очередями. Они лежат на платформе, их недвижные тела залиты кровью, остекленевшие глаза устремлены на нас, как будто говоря: ну вот, для нас ад кончился сегодня, на этом железнодорожном полустанке.
Дверь нашего вагона раздвигается, но открывший ее фельдфебель тут же отшатывается, и его начинает рвать. Двое других солдат тоже отбегают подальше, зажав рты руками и спасаясь от царящего в вагоне жуткого запаха. Острая вонь мочи смешивается со зловонием экскрементов и развороченных внутренностей Бастьена.
Переводчик объявляет, что трупы вынесут из вагона через несколько часов, но мы-то знаем, что в такой жаре каждая лишняя минута рядом с трупами станет для нас пыткой.
Интересно, позаботятся ли они о том, чтобы похоронить тех четверых расстрелянных, что еще лежат в нескольких метрах от поезда?
Из соседних вагонов зовут на помощь. В этом составе везут людей самых разных профессий. Призраки людей в вагонах прежде были рабочими, нотариусами, плотниками, инженерами, учителями. Есть и врач по имени Ван Дик, такой же заключенный, ему разрешают оказать помощь многочисленным раненым. Ван Дику ассистирует хирург испанец, он три года работал врачом концлагеря в Берне. Но напрасно они несколько часов будут пытаться спасти хоть чьи-то жизни, - ничего у них не выйдет, потому что нет ни лекарств, ни бинтов, а безжалостная жара скоро доконает и тех, кто пока еще стонет от боли. Некоторые умоляют сообщить об их смерти родным, другие уходят из жизни молча, со слабой улыбкой на губах, словно радуясь избавлению от страданий. К вечеру этого страшного дня в Паркуль-Медийяке люди умирают десятками.
Паровоз выведен из строя. Значит, сегодня вечером состав дальше не пойдет. Шустер велел пригнать другой паровоз, но тот прибудет среди ночи.
А до утра у железнодорожников будет время заняться легким саботажем - например, продырявить цистерну с водой, чтобы состав как можно чаще останавливался в пути для заправки.
Ночь, тишина. Самое время устраивать бунт, но ни у кого уже нет сил. Жара свинцовой тяжестью давит на мозг, погружая нас всех в полуобморочное состояние. От жажды языки начинают пухнуть, затрудняя дыхание. Альварес не ошибся в своем предсказании.
33
– Думаешь, он спасся? - спрашивает Жак.
Альварес не упустил шанса, который подарила ему жизнь. Крестьянин и его дочь, приютившие беглеца, предложили ему остаться у них до Освобождения. Но Альварес, едва оправившись от ран, поблагодарил своих хозяев за гостеприимство и заботу и сказал, что хочет продолжать борьбу. Крестьянин не стал его отговаривать, он уже понял, что его гость - человек решительный. Он вырезал из своего почтового календаря карту района и отдал беглецу. Еще он подарил ему нож и посоветовал отправиться в Сент-Базей. Начальник тамошнего вокзала участвовал в Сопротивлении. Прибыв на место, Альварес сел на скамью лицом к перрону. Начальник вокзала тут же приметил его и позвал к себе в кабинет. Там он сообщил Альваресу, что местные эсэсовцы все еще разыскивают его. Затем провел в кладовую, где хранились инструменты и одежда путевых рабочих, велел ему надеть серую блузу, фуражку и вручил легкую кувалду. Проверив, как на нем сидит новый наряд, и поправив фуражку на голове, начальник повел его по путям. Там их встретили два немецких патруля. Первый не обратил на них внимания, второй поздоровался.