Итак, Рокморель твердо решил снова попытаться бежать. В тот промежуток времени, когда немцы разрешают нескольким узникам подняться за туалетными принадлежностями на галерею, где сложены наши скудные пожитки, он забирается туда вместе с тремя своими товарищами. Случай уж больно подходящий. В дальнем конце галереи, проходящей над главным нефом синагоги, есть кладовая. План рискованный, но вполне осуществимый. Эта клетушка соседствует с одним из витражных окон, украшающих фасад здания. С наступлением ночи он попробует его разбить и сбежать по крышам. Рокморель и его друзья прячутся в кладовой, ожидая темноты. Проходит два часа, надежда на успех растет, как вдруг они слышат топот сапог. Немцы пересчитали пленных и обнаружили, что нескольких человек не хватает. Шаги все ближе, беглецов ищут, и наконец их убежище заливает свет фонарей. По довольной физиономии солдата, который их обнаружил, нетрудно понять, что их ждет. Удары настолько свирепы, что Рокморель, весь в крови, падает без сознания. Когда на следующее утро он приходит в себя, его тащат на допрос к коменданту охраны. Кристиан (так зовут Рокмореля) не строит иллюзий по поводу дальнейших событий.
И однако, судьба позволяет ему избежать самого страшного.
Офицеру, который его допрашивает, на вид лет тридцать. Он сидит верхом на скамейке во дворе, размеренно дыша и молча неторопливо оглядывая своего пленника.
– Я и сам побывал в плену, - наконец говорит он на почти безупречном французском. - Это случилось во время русской кампании. И я тоже бежал, мне пришлось пройти не один десяток километров в более чем суровых условиях. Я перенес такие мучения, каких никому не пожелаю. И я не тот человек, которому доставляет удовольствие пытать других.
Кристиан молча слушает молодого лейтенанта. И вдруг у него возникает предчувствие, что он останется в живых.
– Давайте договоримся, - продолжает лейтенант. - Я уверен, что вы не станете выдавать секрет, который я собираюсь вам сообщить. Я считаю нормальным, почти законным, что солдат, попавший в плен, пытается бежать. Но вы, как и я, должны признать вполне нормальным, что пойманный при попытке к бегству подвергается наказанию, искупающему его вину в глазах врага. А ваш враг - это я!
И Кристиан выслушивает его приговор. Он должен простоять целый день по стойке "смирно" во дворе, у стены, не прислоняясь к ней спиной и не ища иной опоры. В этой позе, с опущенными руками, он будет неподвижно стоять под жгучим солнцем, которое скоро начнет плавить дворовый асфальт.
Любое движение будет караться ударами, обморок повлечет за собой "высшую меру".
Говорят, человечность некоторых людей рождается от воспоминаний о перенесенных муках, от неожиданного сходства, роднящего врага и его жертву. Эти два фактора и спасли Кристиана от расстрела. Но нужно признать, что подобного рода "человечность" должна иметь свои границы.
Таким образом, четверых пленников, пытавшихся бежать, расставили лицом к стене, с интервалом в несколько метров. Все утро солнце медленно поднималось в небо, пока не достигло зенита. Солнце печет невыносимо, у пленников затекли ноги, руки стали свинцово-тяжелыми, шея мучительно ноет.
О чем думает охранник, вышагивающий за их спинами?
После полудня Кристиан шатается и тут же получает жестокий удар кулаком в затылок, посылающий его лицом в стену. Он падает с разбитой челюстью, но тотчас поднимается, опасаясь "высшей меры".
Что происходит в ущербной душе этого солдата, который бдительно следит за ним и наслаждается видом страданий своей несчастной жертвы?
Слабость сменяется чем-то вроде столбняка; напряженные мускулы застывают так, что невозможно двинуть и пальцем. Это адская мука, все тело схвачено жуткими судорогами.
Интересно, какой вкус у воды, которую пьет лейтенант, наблюдая за страданиями своих пленников?
Меня и доныне мучит по ночам этот вопрос, когда в памяти всплывают истерзанные лица, сожженные солнцем тела.
С наступлением темноты палачи приводят их в синагогу. Мы принимаем их с почестями, каких удостаиваются победители гонок, но я сомневаюсь, что они осознали это, перед тем как рухнуть на солому.
24 июля
Акции Сопротивления, проводимые в городе и его окрестностях, все сильнее пугают немцев. Теперь их поведение иногда граничит с истерикой, и они избивают нас без всякого повода, просто так, если не понравилось выражение чьего-то лица, если кто-то попался под руку в неподходящем месте или в неподходящий момент. Однажды в полдень нас собирают под галереей. Часовой, стоявший на посту снаружи, заявил, что слышал звуки напильника внутри синагоги. Если тот, кто припрятал этот инструмент для побега, не сознается в течение десяти минут, будут расстреляны десять заключенных. Рядом с лейтенантом установлен пулемет, черный зрачок дула обращен в нашу сторону. Пока тянутся первые секунды, человек у пулемета, готового выплюнуть свой смертельный огонь, забавляется тем, что водит дулом туда-сюда, целясь по очереди в пленников. Время проходит, узники молчат. Солдаты в бешенстве начинают орать и избивать всех подряд, запугивая людей; десять минут уже истекли. Комендант хватает первого попавшегося человека, приставляет ему револьвер к виску, взводит курок и во все горло выкрикивает ультиматум.
И тут один из заключенных делает шаг вперед. В его дрожащей протянутой руке маленькая пилка для ногтей. Этим инструментом невозможно даже поцарапать стену синагоги. Ею можно всего лишь заточить край деревянной ложки, чтобы резать хлеб, когда нам его дают. Этот нехитрый, старый как мир прием известен в тюрьмах с тех пор, как туда сажают людей.
Заключенные цепенеют от страха. Комендант может подумать, что над ним смеются. Но "виновного" ставят к стенке, и пулеметная очередь тут же сносит ему полголовы.
Мы проводим ночь стоя, в слепящем свете прожектора, под прицелом того же пулемета, нацеленного на нас этим мерзавцем, который продолжает развлекаться, то вставляя, то вынимая обойму, чтобы прогнать дремоту.
7 августа
С тех пор, как нас заперли в синагоге, прошло уже двадцать восемь дней. Клод, Шарль, Жак, Франсуа, Марк и я держимся вместе возле алтаря.
Жак снова вернулся к своей привычке рассказывать нам всякие истории, чтобы убить время и прогнать наши страхи.
– Неужели вы с братом на самом деле никогда раньше не были в синагоге? - спрашивает Марк.
Клод опускает голову, как будто чувствует себя виноватым. Я отвечаю вместо него:
– Да, правда, мы здесь впервые.
– Странно… с такой еврейской фамилией, как у вас… Только не думай, что это упрек, - торопливо поправляется Марк. - Просто я подумал…
– Нет, ты ошибся, у нас в доме не было верующих. Да ведь и Дюпоны с Дюранами тоже не все ходят на воскресную мессу.
– И вы ничего не устраивали дома, даже по большим праздникам? - спрашивает Шарль.
– Ну, если уж тебе так хочется знать, по пятницам наш отец отмечал "шаббат".