– Прости меня за неудачный вопрос.
– Как я могу не думать о том, что слишком перерабатываю? Это дает мне четыре тысячи в месяц, а ведь я практикую один. В общей сложности это пятьдесят тысяч в год, и мне редко удается что-либо отложить. Несколько месяцев все идет более или менее ровно, потом поток клиентов редеет. Каждый месяц все по-разному. Я даже не решаюсь прикинуть, сколько заработаю в следующем месяце. Поэтому дело Хейли так для меня важно. Другого такого никогда не будет. Это вершина. Я могу до конца жизни работать, и никогда больше репортер из «Нью-Йорк таймс» не оторвет меня от обеда, чтобы договориться об интервью. Если я выиграю это дело, я стану самым известным юристом в штате. Вот тогда-то я смогу забыть о переработках.
– А если ты проиграешь?
На мгновение Джейк замолчал, оглядывая зал в поисках Клода.
– Известность появится вне зависимости от исхода дела. Выиграю я или проиграю, процесс пойдет на пользу моей практике. Но проиграть будет очень обидно. Каждый юрист округа втайне надеется, что у меня ничего не выгорит. Всем хочется, чтобы Хейли осудили. Они слишком ревнивы, они боятся, что в случае удачи я уведу у них их клиентуру. Все юристы ужасно ревнивы.
– И ты тоже?
– Конечно. Возьми, к примеру, фирму Салливана. Я презираю в ней каждого, но в какой-то мере я и к ним испытываю ту же ревность. Мне бы хотелось иметь кое-кого из их клиентов, вести некоторые их дела, чувствовать себя так же уверенно, как и они. Они хорошо знают, что в конце каждого месяца их ждет чек на приличную сумму, это им почти гарантировано, а к Рождеству каждому вручают еще и конверт с премией. Они представляют интересы старых, надежных клиентов. Я не отказался бы для разнообразия получать какое-то время такое же удовольствие. Что же касается меня, то я защищаю всяких алкоголиков, убийц, супругов, калечащих друг друга, каких-то страдальцев, у которых нет или почти нет денег. И я никогда не знаю, сколько таких клиентов войдут в мой кабинет через месяц.
– Постой-ка, Джейк, – перебил его Эткавэйдж. – Я бы с удовольствием продолжил разговор, но Клод только что посмотрел на часы, а затем перевел свой взгляд на нас. Боюсь, наши двадцать минут уже истекли.
В счете Джейка сумма, подлежащая оплате, была на семьдесят один цент больше, чем у Эткавэйджа, а поскольку их заказы были совершенно одинаковы, у Клода потребовали объяснений.
– Ничего странного, – ответил тот, – ведь у Джейка в тарелке было на одно ребрышко больше.
* * *
Маккитрик, выглядевший весьма представительно, оказался к тому же и пунктуальным, дотошным и напористым. В Клэнтоне он появился в среду, чтобы изучить и описать случай, который в настоящее время представлялся каждому как самое громкое убийство в стране. Он уже говорил с Оззи и Моссом, и оба посоветовали ему побеседовать с Джейком. Он общался с Буллардом – сквозь закрытую дверь его кабинета, – и судья рекомендовал ему то же. Он взял интервью у Гвен и Лестера, однако ему не разрешили увидеться с девочкой. Он толковал с постоянными посетителями кафе и чайной, с завсегдатаями расположенных у озера баров Хью и Энн. Имел место и разговор с бывшей женой Уилларда, а вот миссис Кобб отказалась принять репортера: она устала от журналистов. Кто-то из братьев Билли Рэя вызвался дать интервью за вознаграждение, но тут уж отказался Маккитрик. Он съездил на фабрику, чтобы встретиться с коллегами Хейли, он побывал в Смитфилде, чтобы задать несколько вопросов окружному прокурору. Роджер планировал провести в городе еще несколько дней, а потом подъехать на суд.
Родом Маккитрик был из Техаса и сохранил за собой привычку, когда ситуация позволяла, медленно растягивать слова – это производило впечатление на местных, развязывало им языки. Напевность речи выделяла его из абсолютного большинства других представителей средств массовой информации, которые придерживались четкого, выверенного произношения современного американского языка.
– Что это такое? – спросил Маккитрик, указывая на середину стола, за которым сидел Джейк.
– Магнитофон, – последовал ответ Джейка.
Маккитрик поставил свой собственный репортерский магнитофон на стол и посмотрел на Джейка:
– Могу я узнать: для чего он вам?
– Конечно, можете. Это мой кабинет, мое интервью, и если я хочу записать его на пленку, то сделаю это.
– Вы ожидаете каких-либо неприятностей?
– Я стараюсь предупредить их. Очень неприятно, когда твои слова перевирают.
– Это не мое амплуа.
– Тем лучше. Значит, вы не станете возражать против того, чтобы каждый из нас воспользовался своим магнитофоном.
– Вы не доверяете мне, мистер Брайгенс?
– Не доверяю, черт побери. Кстати, меня зовут Джейк.
– Почему вы мне не доверяете?
– Потому что вы репортер, вы из нью-йоркской газеты, вы приехали сюда в поисках сенсации, и, если вы и на самом деле тот, за кого себя выдаете, из-под вашего пера выйдет напичканная фактами статейка, пронизанная морализаторским духом, а все мы будем выглядеть невежественными чурбанами-расистами.
– Вы ошибаетесь. Прежде всего я из Техаса.
– А газета ваша нью-йоркская.
– Сам я считаю себя южанином.
– Давно вы уехали с Юга?
– Около двадцати лет.
Джейк улыбнулся и покачал головой, как бы говоря: это – слишком долгое время.
– И моя газета вовсе не гонится за сенсацией.
– Посмотрим. До суда еще несколько месяцев. У нас будет время ознакомиться с вашими статьями.
– Ну что ж, это справедливо.
Джейк нажал кнопку записи своего магнитофона, то же самое сделал и Маккитрик.
– Может ли Карл Ли рассчитывать на то, что суд округа Форд отнесется к рассмотрению его дела совершенно беспристрастно?
– А почему нет? – спросил Джейк.
– Но ведь он негр. Он убил двух белых мужчин, и судить его будет жюри, состоящее из присяжных-белых.
– То есть вы хотите сказать, что его будет судить горстка расистов?
– Нет, я сказал совершенно иное, а этого у меня и в мыслях не было. Почему вы решили, что я считаю всех вас расистами?
– Потому что вы на самом деле так считаете. Это стало стереотипом, и вы о нем знаете.
Маккитрик пожал плечами и быстро записал что-то в блокноте.